Письмо незнакомки

[Рона]

http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/bio/...paustovskij.htm

"Леля и Паустовский"

Письмо незнакомки

Все началось с обычного письма со штемпелем Ленинграда на конверте, подписанного женским именем, незнакомым ему. Чем взволновало оно известного прозаика? Спустя много лет она вспомнит:

'Лет с четырнадцати, когда я прочла 'Повесть о лесах', Паустовский как бы стал моим единственным советчиком и другом. Позднее, после очень тяжелых родов, когда все обошлось и мы с сыном остались живы, во мне стала бродить какая-то тяга к совершенно неведомому творчеству, но я сама никак не могла в себе разобраться... Ощущение возвращенной мне жизни, бесконечного удивления перед ней, вероятно, и было в моем первом письме. И еще - благодарность ему за то, что он своим творчеством помогает не огрубеть, не ожесточиться, помогает увидеть жизнь чуть-чуть не такой, может быть, какая она есть...'

...Ваша жизнь непонятным образом связалась с тем, что я пишу.

...И вот она держит в руках присланную им фотографию с надписью: 'Леле Лыжиной - заочному другу - от благодарного писателя'. Константин Георгиевич будет писать ей из Москвы и Ялты, Тарусы и Севастополя.

2 декабря 1959 г. Ялта.

Леля, я давно не был в Москве - ездил надолго в Болгарию - и совсем не знаю, что с Вами. Напишите. <...>

Вас я не видел, но у меня такое ощущение, будто я Вас хорошо знаю и потому хочу, чтобы Вы собрали все силы своего милого сердца и победили болезнь. Я верю Грину, - он был глубоко убежден, что человек может делать чудеса.

Весной, в мае, я, должно быть, буду в Ленинграде, и если Вы захотите и это будет возможно и Вы не будете стесняться меня (мое несчастье в том, что многие меня стесняются, и это меня приводит в отчаяние), то я приду к Вам и буду Вам рассказывать всякие удивительные истории.

Сейчас я работаю, пишу пятую книгу (автобиографическую). Перечитываю Бунина. Скоро выйдет отдельным изданием четвертая книга из автобиографического цикла ("Время больших ожиданий"). Я пришлю ее Вам.

Не знаю, как Вы относитесь к Бунину как к поэту. В последних его стихах много глубины и спокойствия. Я постоянно вспоминаю одни его стихи, они смиряют частую душевную тревогу или (как говорит мой сосед по ялтинскому дому чудный человек драматург Арбузов) "кружение сердца".

В дачном кресле, ночью, на балконе...

Океана беспредельный шум.

Будь доверчив, кроток и спокоен,

Отдохни от дум.

Ветер приходящий, уходящий,

Веющий пустынностью морской...

Есть же тот, кто этой дачи спящей

Сторожит покой.

Есть же тот, кто полной мерой мерит

Наши думы, чувства и дела.

Если сердце хочет, если верит,

Значит - да!

Все, что существует, - существует.

Вот ты дремлешь, и в глаза твои

Так любовно теплый ветер дует, -

Как же нет любви?

Знаете ли Вы эти стихи?

Я могу утомить Вас своими разговорами о поэзии. Я упомянул о Грине. Несколько дней я прожил на самом юге Черноморского побережья Болгарии, недалеко от Босфора, в маленьком рыбачьем порту Созополь. Это одновременно и гриновский Зурбаган, и Лисс, и Каперна, и Гель-Гью. Трудно передать феерическую живописность этого городка с ветряными мельницами на береговых скалах и развалинами 48 византийских базилик, со смелыми и доверчивыми, как дети, рыбаками (все они греки и все "капитани"), со средневековыми домами, похожими на гнезда, с тавернами (их там почему-то зовут казино), где под потолком висят высушенные летучие рыбы из Атлантики и где можно сидеть просто сутками, слушая шум и песни рыбаков. Сидеть и представлять себе еще не написанные рассказы - неясные и печальные, как стихи Гумилева:

Мы идем сквозь туманные годы,

Смутно чувствуя веянье роз,

У веков, у людей, у природы

Завоевывать древний Родос.

Есть песни, которые рыбаки поют в такт своим шагам, когда сообща несут через городок мокрые тяжелые сети. При этом всякое пешеходное и другое движение (кстати, другого там нет) останавливается, так как сеть, как удав, заплетает все узкие улочки и переулки.

Несколько раз я выходил с рыбаками в море на их гимеях (рыболовных шхунах) и на каждом шагу сталкивался с удивительно образным рыбачьим языком. Однажды старый рыбак Яни Хрисопулос диктовал мне местные названия черноморских ветров и дошел, наконец, до штиля. "Полный штиль, - сказал он, - называется "боненти". Тогда море бывает густое и тяжелое, как оливковое масло". Он подумал и повторил: "Тяжелое, как оливковое масло".

Но довольно! Так я никогда не окончу письма.

Я уже несколько дней в Ялте, врачи опять отправили меня сюда из-за астмы. В Ялте я пробуду приблизительно до февраля. Писать мне можно и в Москву (оттуда мне всю корреспонденцию пересылают) или сюда, в Ялту: ул. Кирова, 9, Дом творчества писателей.

Если Вы пришлете мне хоть несколько слов - будет хорошо. Будьте спокойны, мужественны.

Ваш К.Паустовский

Май 1960 г., Таруса

'...Есть вещи, о которых очень трудно говорить и писать. Они лежат где-то на границе сознания, в той области, где живет поэзия и где рождаются чудеса (хотя в них принято не верить). Одна из таких вещей - чувство родственности у людей, совершенно не знающих друг друга. Я совсем не знаю Вас, но между тем часто испытываю тревогу за Вас и ловлю себя на том, что Ваша жизнь непонятным образом связалась с тем, что я пишу. Когда я работаю, я всегда думаю о людях, ради которых пишу. И теперь среди этих людей - Вы... До сих пор я еще не написал ни одной своей книги в полную силу. Мне кажется, что я смогу написать еще несколько хороших книг. И сознание даже отдаленного Вашего присутствия в этой жизни мне очень поможет.

Так я чувствую - это не пустые слова'.

Октябрь 1960 г., Таруса

'...Как жаль, что Вы не были в моей деревенской избе. У меня над столом висит предсмертный портрет Блока - трагический и прекрасный. Я бы его Вам подарил на память о Тарусе... Я остался в Тарусе совершенно один и буду жить в этом одиночестве, вероятно, до Нового года.

Сейчас стоит туманная, рыжая осень. В лесах горечь и тишина. Я много брожу по реке и лесам, думаю о всяческих событиях... На днях выходит (в десятом номере 'Октября') пятая автобиографическая повесть 'Бросок на юг'. Прочтите, пока критики не растерзали меня на части за эту книгу.

...Я уверен, что мы увидимся, и тогда я расскажу Вам кое-что в свое оправдание. Моя жизнь совсем не такая, как обычно ее представляют. Мне часто бывает очень трудно, почти невозможно трудно...

В ноябре я, должно быть, приеду в Ленинград на 'Блоковские дни'.

Я думаю о фантастической книге...

Встретятся ли они и нужна ли эта встреча? Паустовский предупреждает Лелю о ее возможном разочаровании, во что она, конечно же, не верит. А писатель уже полон замыслом 'безумно свободной', как он говорит, книги, которая стала бы своеобразным продолжением 'Золотой розы'. Книга эта останется недописанной, а потом и вовсе исчезнет... Но не будем забегать вперед.

Леля с трудом достала билет на вечер памяти Александра Блока в Пушкинском Доме. Паустовский в президиуме. Знает ли он, что она здесь, в зале?

Перерыв. Сцена, где стоит покрытый чехлом рояль, мгновенно заполнилась любителями автографов. Леля тихонько поднялась и встала в стороне, за роялем. Константин Георгиевич поднял голову...

'...Я никогда не забуду тот вечер в Пушкинском Доме и рояль, за которым Вы стояли, и два Ваших слова: 'Я - Леля'. В тот вечер, несмотря на многие тяжести, моя жизнь подошла к небывалому, почти невозможному счастью, к чуду. С тех пор я не перестаю благодарить судьбу за то, что встретил и хоть немного узнал Вас. Мне все это кажется незаслуженным счастьем. В это трудно сразу поверить. Как? Человек с большой известностью, писатель, испытавший очень бурную и интересную жизнь, благодарит судьбу за встречу с молодой, прелестной, взволнованной женщиной, почти девочкой. Да, благодарит, и нет, по-моему, для меня большей награды за все, что мне удалось сделать в жизни, чем Вы, Леля...'

Это он скажет в письме потом, уже из Москвы.

'Все сбылось и свершилось, рядом со мной человек, который понимает меня не только с полуслова, но понимает лучше и вернее, чем я сама'. - Леля пытается вести дневник. 'Блоковские дни' в ее родном городе на Неве навсегда останутся для нее 'днями Паустовского'.

Правда, они все время на виду, на людях, возможности остаться наедине почти нет. Писателя ждут в библиотеках и институтах, приглашают на спектакли, а он соскучился по Эрмитажу и Русскому музею, его тянет в Пушкин - Царское Село, и они едут туда вместе. В электричке Константин Георгиевич показывает Леле план, нарисованный им со слов Ольги Форш, на котором изображен путь к ней на дачу, расположенную между Пушкином и Павловском. Здесь Паустовский мечтает прожить следующее лето, работая над новой рукописью.

'Я думаю о фантастической книге - книге о жизни, какой бы она могла быть, если бы я строил ее по своим желаниям...'

О, эта вечная власть несбывшегося!.. Нет, не сбудется мечта, писатель не увидит больше Северной столицы, и мы с вами никогда не прочтем книги, о которой он говорит Леле: 'Я пишу ее во внутреннем посвящении Блоку, Пастернаку и Вам'.

Не будем говорить о любви...

'Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое' - так, печально и загадочно, оканчивается рассказ Паустовского 'Ручьи, где плещется форель'. Почему?

'Когда я писал 'Ручьи, где плещется форель', я никого в то время не любил, - пишет он Леле из гостиницы 'Европейская' перед самым отъездом. - Было глухое время в моей жизни. Тогда я написал, что никто не знает, что такое любовь. Может быть, это плеск форели в реке, низкие звезды за окнами, печальный голос женщины. И вот, сейчас мне дорого все, что связано с Вами, даже каждый пустяк. Все - и сырой туманный воздух, налетающий с Финского залива, Пергамский зал Эрмитажа, Куинджи в Русском музее, тот вечер, когда падал медленный снег, и я пришел к Вам на 7-й этаж и впервые ощутил страшную тревогу перед будущим и какую-то глубокую сияющую прелесть Вашего существа. Это был рок, судьба, от нее не уйти. Очевидно, недаром Вы нашли меня в Москве и недаром я, не видя Вас, все время думал о Вас, где бы ни был...

Почему-то после вчерашнего вечера я все думаю о том, как мы ехали в черной и тихой машине вдоль набережной Невы и как уходили вдаль речные ленинградские фонари. Я все люблю - каждый речной фонарь вблизи и вдали, каждое дерево, каждую вещь - все, на чем хотя бы на мгновение останавливался Ваш взгляд. Я ничего не знаю, кроме того, что сердце разрывается от нежности к Вам и от горечи неизбежной разлуки. Я продал бы за бесценок свою душу черту, лишь бы вернуть свою жизнь хотя бы на 30 лет назад - и для Вас, и для своей работы, - сколько бы я тогда смог написать. Если меня не будет, то я бы хотел одного - чтобы Вы хранили память обо мне не только как о писателе, а как о совершенно своем, близком и преданном Вам человеке. Берегите себя очень и очень. Вы должны жить ясно, хорошо, спокойно. У вас есть мальчик, научите его любить поэзию жизни и хорошие книги (в том числе и мои), научите его быть человеком мира, добра и благородства'.

13 декабря 1960 г. Москва

Леля, милая, не сердитесь, что пишу на машинке, - мне просто жаль мучить Ваши глаза моим косноязычным почерком.

Я получил Ваше письмо. Спасибо. Ответ на него - в конце этого письма. Сейчас же я хочу рассказать Вам об одном странном совпадении.

В начале будущего года выходит сборник еще неизвестных у нас рассказов Бунина. Я буду писать к этому сборнику вступительную статью (конечно, это будет нечто, очень мало похожее на статью). И вот сегодня мне прислали из издательства весь этот сборник в рукописи, и среди рассказов я увидел один, называется он "Неизвестный друг". С первых же слов этого рассказа у меня как бы оборвалось сердце. Это рассказ о переписке молодой женщины со старым писателем, о непонятно как возникшей любви, хотя она его не видела ни разу в жизни, о печальном конце этой любви.

Писала только женщина, а писатель молчал. Очевидно, это подлинный случай из жизни Бунина.

Я читал этот рассказ с глухим, мучительным волнением и не мог избавиться от ощущения, что рассказ этот написан в какой-то мере и о нас. Вот отрывки из писем женщины (весь рассказ состоит из ее писем). Она эмигрантка, русская, замужем за иностранцем и живет на западном побережье Ирландии.

"Вчера под ужасным дождем - у нас вечный дождь - ездила в город, случайно купила Вашу книгу и читала ее, не отрываясь, на обратном пути на виллу, где мы живем круглый год из-за моего слабого здоровья. От дождя, от туч было почти темно, цветы и зелень в садах были необыкновенно ярки, пустой трамвай шел быстро, кидал фиолетовые вспышки, а я читала, читала и, неизвестно почему, чувствовала себя почти мучительно счастливой".

"Я все еще под впечатлением чего-то непонятного, но прекрасного, чем я обязана Вам. Объясните, что это такое, это чувство? И что вообще испытывают люди, подвергаясь воздействию искусства? Очарование от человеческого умения, силы? Желание личного счастья - оно всегда живет в нас и особенно оживает под влиянием музыки, стихов, какого-нибудь образного воспоминания... Или это радость от ощущения божественной прелести человеческой души, которую открывают нам немногие, напоминающие, что она все-таки есть, эта божественная прелесть".

"Я написала Вам в силу потребности разделить с Вами то волнение, которое произвел на меня Ваш талант, действующий, как печальная, но возвышенная музыка. Зачем это нужно - разделить? Я не знаю, да и Вы не знаете, но мы оба хорошо знаем, что эта потребность человеческого сердца неискоренима, что без этого нет жизни и что в этом какая-то великая тайна".

"Как это странно! Чья-то рука где-то и что-то написала, чья-то душа выразила малейшую долю своей сокровенной жизни - и вдруг исчезает пространство, время, разность судеб и положений. Ваши мысли становятся моими, нашими общими".

Как много похожего, Леля!

Даже дожди, приморская сырость, осенняя ночная темнота.

Мне кажется, что никто не написал так точно о действии искусства на человека, как Бунин в этом рассказе. С полной ясностью здесь сказано, что настоящая литература - это колдовство, величайшее счастье и величайшая боль.

Дальше я не могу писать на машинке. Просто я не могу доверить ей те слова, какие хочу написать.

Каждая моя мысль о Вас, родная девочка, пронизана величайшим счастьем и величайшей болью. Женщина из рассказа Бунина не встретилась с ним. У нас все случилось иначе. Несмотря на очень верные и горькие бунинские слова о том, что при встрече он, писатель, неизбежно был бы для нее чуть-чуть хуже, я встретился с Вами. Я боялся этой встречи, потому что знал, что Вы думаете обо мне гораздо лучше, чем я есть на самом деле. Я боялся этого и потому написал Вам о неизбежности Вашего разочарования. Вы мне ответили, что "никакого разочарования быть не может". Это было в апреле 1960 года. После этого я приехал. И, как видите, не скоро, - я долго еще колебался. Я говорю Вам не в первый раз и готов повторять это бесконечно, - я никогда не забуду тот вечер в Пушкинском Доме и рояль, за которым вы стояли, и два Ваших слова: "Я - Леля". В тот вечер, несмотря на многие тяжести, моя жизнь подошла к небывалому, почти невозможному счастью, к чуду. С тех пор я не перестаю благодарить судьбу за то, что встретил и хоть немного узнал Вас. Мне все это кажется незаслуженным счастьем. В это трудно сразу поверить. Как? Человек с большой известностью, писатель, испытавший очень бурную и интересную жизнь, благодарит судьбу за встречу с молодой, прелестной, взволнованной женщиной, почти девочкой. Да, благодарит, и нет, по-моему, для меня большей награды за все, что мне удалось сделать в жизни, чем Вы, Леля...

Я боюсь утомить и расстроить Вас. Так много еще нужно сказать, выговориться, как это случается с одинокими людьми. Но это потом...

19-го Ваш день. День, когда еще один чудный огонек загорелся на русской земле. Поздравляю Вас, Леля. Да хранит Вас Бог, если он есть. "Да святится имя твое..." Я мог бы писать Вам без конца. Целую Ваши руки, милые, милые пальцы. Как больной палец? Как сердце? Вы лечитесь или Вы, по своему нерадению, ничего не делаете?

Привет Тишке и Вашим...

Ваш К.Паустовский

Власть несбывшегося

Что было дальше? Страницы писем, достойные стать страницами книг. Встречи в Севастополе - городе, где, по словам Паустовского, особенно сильно ощущается то состояние, которое Грин называл 'властью несбывшегося'.

14 июля 1968 года, услышав по радио горькую весть, Леля - Елизавета Аркадьевна Лыжина - оставит в дневнике запись: 'Умер К. Г. Паустовский. Оборвалась последняя паутинка надежды увидеть его еще раз...'

Зимой прошлого года внезапно оборвалась и ее жизнь. Тайну - был ли их роман чисто платоническим или нет - она унесла с собой.

Но перечитайте 'Ручьи, где плещется форель': 'Бывают истории, которые промелькнут и исчезнут, как птицы, но навсегда остаются в памяти...' И вдруг понимаешь, что духовное чувство, озарившее жизнь, способно пережить тех, кому оно было даровано, перетекая в иные времена - в дар другим. Быть может, и несбывшееся тоже не исчезает бесследно?..

Ирина Бутыльская

[Рона]

Константин Георгиевич Паустовский, "Ручьи, где плещется форель"

Не будем говорить о любви, потому мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех, и пение, и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах. Кто знает? Может быть, это мужские слезы о том, чего некогда ожидало сердце: о нежности, о ласке, несвязном шепоте среди лесных ночей. Может быть, это возвращение детства. Кто знает?

http://www.dva-slova.ru/authors/5014.html

[Рона]

"... Места вокруг Тарусы поистине прелестны они погружены в чистейший легкий воздух... Тарусу давно следовало бы объявить природным заповедником..." - К.Г. Паустовский.

Над обрывом Таруски стоит в саду бревенчатый дом, половина которого принадлежала К.Г. Паустовскому. 13 апреля 1955 года о приобретении впервые упоминает сам Паустовский: "Татьяна Алексеевна со свойственной ей решительностью купила крошечный домик: в живописном городишке Тарусе". Через полтора месяца после покупки дома - первые впечатления: "В Тарусе очень хорошо. Окрестности сказочные... места здесь чудесные... В Москву не тянет"

Обстановка в доме

"Здесь он писал в кабинете с окном, распахнутым в сад. В кабинете не много книг, много света и воздуха" - вспоминал Э.Миндлин.

http://paustovskiy.niv.ru/images/mesta/tarusa_02.jpg

Цветник у дома

Окно с подоконником, уставленным множеством цветочных горшочков, распахивается в сад, поражающий обилием и разнообразием цветов, которые, сменяя друг друга, цветут с весны до осенних заморозков. "... Самым заметным признаком того особого уклада жизни, который отличал эту семью от всех других, были цветы и всяческие растения", - вспоминал А. Баталов. В саду стоит беседка, в которой Паустовский часто работал.

Ильинский омут

"Одно из неизвестных, но действительно великих мест в нашей природе находится всего в десяти километрах от бревенчатого дома где я живу каждое лето:То место :называется скромно, как и многие великолепные места в России: Ильинский омут: Такие места наполняют нас душевной легкостью и благоговением перед красотой своей земли, перед русской красотой." - К.Г. Паустовский.

Тарусские дали

"Появилось даже особое выражение "тарусские дали". Еще недавно леса, как говорят в народе, "заваливались здесь за самый край земли". Они поднимались над Окой высокими и далекими планами, залитые солнцем, убранные в синеватый утренний туман, - трепещущие листвой, шумливые леса. Осенью эта земля стояла вся в сквозном золоте, в багрянце и тишине." - К.Г. Паустовский.

[Рона]

Константин ПАУСТОВСКИЙ:

КАК ПРЕКРАСНО, ЧТО НЕ СТАРЕЕТ СЕРДЦЕ

Зимой 1917 года Иван Бунин получил по почте пачку стихов от незнакомого юноши с просьбой об отзыве. Прочитав, ответил открыткой: «Думается, Ваш удел, Ваша истинная поэзия — в прозе…».

Пророчество сбылось. Юношу звали Константином Паустовским.

В эру торжества «искусства для масс» он был одним из немногих, кто заговорил с современниками (и потомками) от первого лица. Прозе откликались поодиночке. В заколдованном под «массу» народе билось множество необобществленных человеческих сердец.

А Иван Алексеевич Бунин, обычно ядовитый в оценках, в последние годы жизни читал Паустовского вслух знакомым, восхищаясь и вряд ли вспоминая имя юноши, некогда приславшего ему неопубликованные стихи.

Завидная писательская судьба? А в дневниковых записях с 1914 по 1946 год наиболее часто встречающееся слово: тоска. Другое — скука.

Дневники Константина Георгиевича второй половины его жизни необъяснимо закрыты в личном архиве по сей день.

«Повесть о жизни» в шести книгах с множеством выдуманных событий и персонажей он будет упрямо называть «автобиографической». Реальность и литература сольются в единое целое, но этого окажется мало.

«Я думаю о фантастической книге — книге о жизни, какой бы она могла быть, если бы я строил ее по своим желаниям…».

Оставшаяся неподписанной, эта книга бесследно исчезнет…

В 1965 году Константин Паустовский был кандидатом на Нобелевскую премию.

«В момент выборов К.Г. был в Риме на конгрессе писателей, — из письма Лидии Делекторской, спутницы жизни Анри Матисса, переводившей Паустовского на французский, автору этих строк. — Приехала туда и я… В Риме накануне присуждения Нобелевской премии по литературе ВСЯ пресса и телевидение приготовились интервьюировать Паустовского. <...> Лишь сам он был настроен скептически. С глазу на глаз он сказал мне:

— Поймите, Лидия Николаевна, что «старики», — он имел в виду жюри Нобелевского комитета, — не смогут себе этого позволить. Сохраняя отношения с Союзом, второй раз подряд дать премию советскому писателю — не верноподданному — не посмеют.

Так и случилось. Премию вскоре дали Шолохову за его «творчество в целом».

«Если принимает читатель — значит, принимает народ, и тогда уже ничего не страшно», — скажет Константин Георгиевич спустя год в документальном фильме, тотчас же угодившем «на полку».

Похороны этого «созерцателя» и «выдумщика», «лирика» и «романтика» в середине лета 1968 года примут стихийно-народный характер. До него в двадцатом веке так провожали в последний путь Льва Толстого и Маяковского, после — Шукшина, Высоцкого, Сахарова, Окуджаву.

Пережившие этот день вспоминают не только ощущение личного горя, было что-то еще. Общее острое предчувствие какого-то конца. До входа советских танков в Чехословакию оставались считаные дни.

«Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор еще не знаем, что это такое» — так загадочно заканчивается одна из самых поэтичных новелл Паустовского «Ручьи, где плещется форель». Почему?

http://paustovskiy.niv.ru/review/paustovskiy/001/27.htm

--------------------

[Рона]

http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text...a-roza/roza.htm

АЛЕКСАНДР ГРИН

Во времена моей юности все мы, гимназисты, зачитывались выпусками "Универсальной библиотеки". Это были маленькие книги в желтой бумажной обложке, напечатанные петитом.

Стоили они необыкновенно дешево. За десять копеек можно было прочесть "Тартарена" Додэ или "Мистерии" Гамсуна, а за двадцать копеек - "Давида Копперфильда" Диккенса или "Дон-Кихота" Сервантеса.

Русских писателей "Универсальная библиотека" печатала только в виде исключения. Поэтому, когда я купил очередной выпуск со странным названием "Синий каскад Теллури" и увидел на обложке имя автора - Александр Грин, - то, естественно, подумал, что Грин иностранец.

В книге было несколько рассказов. Помню, я открыл книгу, стоя около киоска, где я ее купил, и прочел наугад:

"Нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисе. Разноязычный этот город напоминает бродягу, решившего наконец погрузиться в дебри оседлости. Дома рассажены, как попало, среди нескольких намеков на улицы. Улиц в прямом смысле слова не могло быть в Лиссе, потому что город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и узенькими тропинками.

Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские пламенные глаза женщин Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен. Где-нибудь на бугрообразном дворе - огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом. Пение вдали и его эхо в оврагах. Рынки на сваях под тентами и огромными зонтиками. Блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску, как во сне, о влюбленности и свиданиях. Гавань - грязная, как молодой трубочист. Свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана Ночью - магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами - вот Лисе!"

Я читал, стоя в тени цветущего киевского каштана, читал не отрываясь, пока не прочел до конца эту причудливую, как сон, необыкновенную книгу.

Внезапно я ощутил тоску по блеску ветра, по солоноватому запаху морской воды, по Лиссу, по его жарким переулкам, опаляющим глазам женщин, шершавому желтому камню с остатками белых ракушек, розовому дыму облаков, стремительно взлетающему в синеву небосвода.

Нет! Это была, пожалуй, не тоска, а жестокое желание увидеть все это воочию и беззаботно погрузиться в вольную приморскую жизнь.

И тут же я вспомнил, что какие-то отдельные черты этого блещущего мира я уже знал. Неизвестный писатель Грин только собрал их на одной странице. Но где я все это видел?

Я вспоминал недолго. Конечно, в Севастополе, в городе, как бы поднявшемся из зеленых морских волн на ослепительное белое солнце и перерезанном полосами теней, синих, как небо. Вся веселая путаница Севастополя была здесь, на страницах Грина.

Я начал читать дальше и наткнулся на матросскую песенку:

Южный Крест там сияет вдали

С первым ветром проснется компас.

Бог, храня корабли,

Да помилует нас!

Тогда я еще не знал, что Грин сам придумывал песенки для своих рассказов.

Люди пьянеют от вина, солнечного сверкания, от беззаботной радости, щедрости жизни, никогда не устающей вводить нас в блеск и прохладу своих заманчивых уголков, наконец - от "чувства высокого".

Все это существовало в рассказах Грина. Они опьяняли, как душистый воздух, что сбивает нас с ног после чада душных городов.

Так я познакомился с Грином. Когда я узнал, что Грин русский и что зовут его Александр Степанович Гриневский, то не был этим особенно удивлен. Может быть, потому, что Грин был для меня к тому времени явным черноморцем, представителем в литературе того племени писателей, к которому принадлежали и Багрицкий, и Катаев, и многие другие писатели-черноморцы.

Удивился я, когда узнал биографию Грина, узнал его неслыханно тяжкую жизнь отщепенца и неприкаянного бродяги. Было непонятно, как этот замкнутый и избитый невзгодами человек пронес через мучительное существование великий дар мощного и чистого воображения, веру в человека и застенчивую улыбку. Недаром он написал о себе, что "всегда видел облачный пейзаж над дрянью и мусором невысоких построек".

Он с полным правом мог бы сказать о себе словами французского писателя Жюля Ренара: "Моя родина - там, где проплывают самые прекрасные облака".

Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе "Алые паруса", то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей, тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству.

Грин писал почти все свои вещи в оправдание мечты. Мы должны быть благодарны ему за это. Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства - умения мечтать и любить.

[Рона]

РОССИЯ БЕЗ ПАУСТОВСКОГО

-------------------------------

КОНСТАНТИН КЕДРОВ

-------------------------------

http://paustovskiy.niv.ru/review/paustovskiy/003/216.htm

Его проза взволновала Бунина. И не случайно. В первых главах "Повести о жизни" Бунин угадал возрождение русской литературы. Он написал из Парижа в Россию трогательное письмо, которое могло для Паустовского выйти боком. Но обошлось. Паустовский всегда был какой-то антисоветский и дореволюционный. Похоже, что в XX веке он находился, как в эмиграции из прошлых времен. В 1956 году была издана его "Золотая роза". Книга над временем и поверх всех барьеров. Об Андерсене, о Грине, о художниках всех времен и народов, о творчестве, о вдохновении. Сегодня эта вещь читается, как жития святых, хотя мы-то знаем, что художники отнюдь не святые, скорее наоборот. Но Паустовский писал не о художниках, а о творчестве. Все мимолетное, наносное выведено за скобки. Золотая роза отлита из ювелирной золотой ныли. Такова же и проза Паустовского.

Он всю жизнь менялся. В 30-х годах начинал, как Грин, потом вернулся к бунинскому реализму, а в 60-х вдруг оказался близок к Ильфу и Эренбургу. Его мемуары об одесской литературной школе читаются весело и легко. Бабель, Багрицкий, Олеша, Ильф, Катаев, сам Паустовский предстали здесь прикольной молодежной компанией сотрудников одесской газеты "Моряк", всем гнездом перекочевавшей в московский "Гудок" и создавших там блестящую, совсем не советскую литературу. Бабеля расстреляли, Багрицкий умер от чахотки, Олеша спился, Ильфа тоже рано унес туберкулез. Остались последние из могикан - Катаев и Паустовский, и они достойно плыли по волнам 60-х годов. Почему-то Хрущев особо взъярился на мемуарную прозу Паустовского: "Он пишет, что они в Одессе в 20-е го-ды килькой питались, а у нас и кильки не было!!!" - злобно орал безумный глава безумного государства. Паустовский молчал, задыхаясь от подступающей астмы. Марлен Дитрих, посетившая Советский Союз, встала перед писателем на колени и поцеловала ему руку. Она читала только одну его новеллу - "Телеграмма".

Сегодня я прошел по крупнейшим книжным магазинам Москвы. Паустовского там нет. Это и странно, и страшно одновременно. Можно не читать "Кара-Бугаз", "Блистающие облака", но не прочесть в юности "Золотую розу" - это все равно, что не совсем родиться. Некоторые писатели достигли такого уровня, что их книги переросли литературу, стали явлением природы, неотделимой деталью русского пейзажа. После Бунина такие книги создал Паустовский. Россия без Паустовского - это все равно, что русский пейзаж без нивы. Духовный ландшафт страны искорежен и обезображен. Зигзаги современной книготорговли и современного издания заведут нас в бедуинскую пустыню, где мы уже никогда не найдем и не увидим друг друга.

Впрочем, за Паустовского я спокоен. Его будут читать и через сто лет. Мне просто жалко людей, которые не прочтут его здесь и сейчас. Это чтение оздоровляет, как прогулка после грозы. Вся грязь смыта, вся духота ушла. Дышится легко, и видно только хорошее. Вы скажете, что это взгляд искусственный. Для Паустовского он был естественным.

60-е годы стали не менее знаковым явлением, чем знаменитый Серебряный век. Едва повеяло легкой оттепелью, тут же выяснилось, что под глыбами совдеповского официоза, как зеленая трава подо льдом, перезимовала и вызрела великая культура, не поддающаяся никакому террору. Мир узнал об этом, прочитав "Доктора Живаго", но Пастернак писал свой роман не в пустыне, а в благодатном оазисе прозы Паустовского. Он искренне надеялся напечатать свой роман в Советском Союзе, ведь напечатал же Паустовский "Повесть о жизни", где в сущности тот же сюжет. Интеллигент, оставшийся самим собой внутри советской давильни. Жизнь Паустовского сама по себе была таким романом. После литературных беснований Хрущева имя Константина Георгиевича попытались предать забвению при жизни. Задача явно невыполнимая. В каждой интеллигентной семье стоял на полке его шеститомник. Сегодня новая полоса искусственного забвения, вызванная, как нам говорят, всего лишь навсего условиями рынка.

Нас все время пытаются убедить, что рынок и литература - две вещи несовместные, но это несусветная чушь. Плохому танцору культура всегда мешает. Паустовский старался быть подчеркнуто не столичным, провинциальным. Жил в калужской Тарусе и превратил тихий дачный городок в литературную мекку шестидесятников. Ведь литературная оттепель началась с легендарного альманаха " Тарусские страницы", душой которого был, конечно же, Паустовский. Многих раздражала жизнь великих дачников-небожителей or Пастернака до Паустовского. Действительно, они создали своеобразное государство в государстве. Их дачи стали неприступными рыцарскими замками для абсолютистской власти. Там была тихая настоящая жизнь, противостоящая шумным митингам, демонстрациям, съездам и прочим коммунистическим оргиям. Тихий голос Паустовского (он никогда не кричал) перекрыл митинговый ор.

Не случайно из художников XIX века он больше всего любил тихую живопись Левитана. Действительно проза Паустовского похожа на картину "Над вечным покоем". Он всегда радовался жизни, но всегда видел смерть, о которой в то время думать не полагалось. Паустовский знал о жизни что-то самое главное. Его мемуары можно было бы снабдить заголовком "В поисках точных слов". Он часто возвращался к этой теме. Все писатели - от Андерсена до Бабеля - ищут точные слова и находят их самым неожиданным образом. Бальзаку для вдохновения нужен кофе, а Флоберу запах гниющих яблок. Паустовский открыл, что гекзаметр Гомера возник из морского прибоя. Похоже, что писатель говорит здесь не о Гомере, а о себе. Он захватил в Тарусу Черное море, как морская раковина несет в себе шум прибоя. Его проза вобрала и стихию мори, и тихое течение Оки. Он во всем подражал природе, поэтому остался неподражаемым. Той природы и даже того моря с тем побережьем сегодня уже нет. Любимую Паустовским Мещеру загрязнил Чернобыль. Но в прозе Паустовского природа останется чистой, незагрязненной навсегда.

[Рона]

«Дорогой собрат, я прочёл ваш рассказ и хочу сказать вам о той редкой радости, которую я испытал Он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы». Так писал Константину Паустовскому в 1947 году из Парижа Нобелевский лауреат по литературе Иван Бунин - человек, скупой на комплименты. Спустя годы Паустовский и сам станет претендентом на Нобеля

В Киеве есть улица, носящая имя Константина Паустовского. И это правильно: замечательный писатель не только любил этот древний город, но и прожил в нём четверть века. Именно в Киеве началась его литературная карьера.

http://paustovskiy.niv.ru/review/paustovskiy/003/261.htm

Между тем, в Москву приехала знаменитая Марлен Дитрих. Писатель очень хотел пойти на её концерт в Дом литераторов, но врачи - к тому времени у него было несколько инфарктов и тяжёлая астма - его не пускали. И, кроме того, он только что вернулся из больницы. Но Паустовский заупрямился, и тогда его домашний врач Виктор Коневский сказал: «Ну хорошо, можете идти на концерт. Но я пойду с Вами». После концерта Марлен Дитрих задали несколько вопросов: «Знаете ли вы русскую литературу?», «Какой у вас любимый писатель?»... Она сказала: «Я люблю Паустовского, и особенно его рассказ «Телеграмма». Когда она это произнесла, по залу, заполненному в основном литераторами, пошёл шумок: «Паустовский здесь, Паустовский здесь...» Переводчик ей это перевёл, и она стала всматриваться в зал, думая, что писатель сейчас поднимется. Но К. Паустовский - можно рассказать много историй, каким он был застенчивым человеком, - не вставал. Тогда присутствующие начали аплодировать, как бы подталкивая его выйти на сцену... Писатель, немного смущаясь, поднялся на сцену. Не говоря ни слова, великая Марлен встала перед ним на колени в своём вечернем платье, расшитом камнями.

Платье было таким узким, что нитки стали лопаться, и камни посыпались по сцене. Люди, думая, что это драгоценные камни, бросились их собирать, чтобы отдать ей. Врач В. Коневский подбежал к сцене и сказал К. Паустовскому: «Ни в коем случае не смейте наклоняться». А Дитрих всё стояла на коленях, прикрыв глаза. Писатель несколько растерялся - всё-таки звезда мирового экрана, легендарная женщина. Наконец, Марлен поднялась. Паустовский поцеловал ей руку

Покинув Москву, Дитрих с благодарностью прислала любимому писателю три свои фотографии - на память.