Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 http://www.netslova.ru/rilke/stihi.html http://russia-west.ru/viewtopic.php?id=624 http://www.alaman.chat.ru/rock.htm Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 В холодных переливах лир Какая замирает осень! Как сладостен и как несносен Ее златострунный клир! Она поет в церковных хорах И в монастырских вечерах И, рассыпая в урны прах, Печатает вино в амфорах. Как успокоенный сосуд С уже отстоянным раствором, Духовное - доступно взорам, И очертания живут. Колосья, так недавно сжаты, рядами ровными лежат: И пальцы тонкие дрожат, К таким же как они, прижаты. Осип Мандельштам, 1909 Блок, Есенин, Мандельштам и Пастернак, и А.Ахматова.Модильяни. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Осип Мандельштам стихи Антология русской поэзии АХМАТОВА В пол-оборота, о печаль, На равнодушных поглядела. Спадая с плеч, окаменела Ложноклассическая шаль. Зловещий голос - горький хмель - Души расковывает недра: Так - негодующая Федра - Стояла некогда Рашель. Осип Мандельштам стихи Антология русской поэзии ИМПРЕССИОНИЗМ Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст, как струпья, положил. Он понял масла густоту - Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту. А тень-то, тень все лиловей, Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,- Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей. Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом солнечном развале Уже хозяйничает шмель. Невыразимая печаль открыла два огромных глаза, цветочная проснулась ваза и выплеснула свой хрусталь. Вся комната напоена истомой – сладкое лекарство! Такое маленькое царство так много поглотило сна. Немного красного вина, немного солнечного мая – и, тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна. "Если назвать поэзию Мандельштама живописью, то это несомненно импрессионизм Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Мандельштам и Ахматова: к теме диалога Интертекстуальность, "текст из текстов", наконец, диалог текстов - для акмеистической поэтики эти проблемы всегда актуальны. Обычно речь идет о текстуальных перекличках, цитатах и автоцитатах, реминисценциях, аллюзиях и т. д. Но существует и диалог другого рода. Выраженный словесно, он перекрывает словесный уровень (та возможность звать голосом неизмеримо дальше, чем это делают слова, о которой говорила Ахматова) и касается иных глубин: это тайны ремесла, а на языке поэтов термин священное ремесло имеет особое, отличное от профанического значение. Таков случай диалога Мандельштама и Ахматовой, имен как бы притягивающих друг друга. Настоятельность обращения к их диалогу оправдана прежде всего "первоисточниками", то есть тем, что Ахматова и Мандельштам п и с а л и и г о в о р и л и друг о друге. Внутренняя связь ощущалась ими самими в такой степени, что это требовало почти формульного закрепления. Их высказывания друг о друге можно уподобить совершению ритуала в исконном, сакральном, а не секуляризованном, этикетном смысле слова: Я - современник Ахматовой. - Сейчас Осип Мандельштам - великий поэт, признанный всем миром... Быть его другом - честь, врагом - позор Становление поэтической личности Мандельштама было определено его встречей с Н. Гумилевым и А. Ахматовой. В 1911 году Гумилев вернулся в Петербург из абиссинской экспедиции, и все трое затем часто встречались на различных литературных вечерах. Впоследствии, через много лет после расстрела Гумилева, Мандельштам писал Ахматовой, что Николай Степанович был единственным, кто понимал его стихи и с кем он разговаривает, ведет диалоги и поныне. Об отношении же Мандельштама к Ахматовой ярче всего свидетельствуют его слова: «Я - современник Ахматовой». Чтобы такое публично заявить в годы сталинского режима, когда поэтесса была опальной, надо было быть Мандельштамом. Все трое, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, стали создателями и виднейшими поэтами нового литературного течения - акмеизма. Биографы пишут, что вначале между ними возникали трения, потому что Гумилев был деспотичен, Мандельштам вспыльчив, а Ахматова своенравна. Первый поэтический сборник Мандельштама вышел в 1913 году, издан он был за свой счет2. Предполагалось, что он будет называться «Раковина», но окончательное название было выбрано другое - «Камень». Название вполне в духе акмеизма. Акмеисты стремились как бы заново открыть мир, дать всему ясное и мужественное имя, лишенное элегического туманного флера, как у символистов. Камень - природный материал, прочный и основательный, вечный материал в руках мастера. У Мандельштама камень являет собой первичный строительный материал культуры духовной, а не только материальной Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Златоустой Анне - всея Руси Искупительному глаголу, - Ветер, голос мой донеси И вот этот мой вздох тяжелый. Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого поля. Ты, зеленоводный лесной ручей, Расскажи, как сегодня ночью Я взглянула в тебя - и чей Лик узрела в тебе воочью. Ты, в грозовой выси, Обретенный вновь! Ты! - Безымянный! Донеси любовь мою Златоустой Анне - всея Руси! Марина Цветаева "Златоустой Анне - всея Руси..." Узкий, нерусский стан - Над фолиантами. Шаль из турецких стран Пала, как мантия. Вас передашь одной Ломаной черной линией. Холод - в веселье, зной - В Вашем унынии. Вся Ваша жизнь - озноб, И завершится - чем она? Облачный - темен - лоб Юного демона. Каждого из земных Вам заиграть - безделица! И безоружный стих В сердце нам целится. В утренний сонный час, - Кажется, четверть пятого,- Я полюбила Вас, Анна Ахматова. Марина Цветаева "Анне Ахматовой" Амедео Модильяни Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцанье Ее расширенных зрачков. Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха, Пред жизнью, дольней и отрадной, Высокомерна и глуха. Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое. Когда я жажду своеволий И смел и горд - я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли В ее истоме и бреду. Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке. Николай Гумилев "Она" Амедео Модильяни Отношения Ахматовой и Модильяни завораживают хотя бы потому, что они были краткими, как эпизод, но яркими, как история... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Осип Мандельштам. Осип Эмильевич Мандельштам и Марина Цветаева впервые увиделись летом 1915 года в Коктебеле, но это ещё не было их знакомством. Стихи друг друга они узнали позднее - в Петербурге - Петрограде в январе 1916 года, когда Цветаева была с Парнок в этом городе. Мандельштам тогда подарил Цветаевой свою книгу стихов «Камень». Поэзию Мандельштама Цветаева всегда ценила высоко, видела в ней «магию», «чару», несмотря на «путаность и хаотичность мысли». Он пленил её высокой степенью словесного совершенства. «Если существует Бог поэзии, - писала Марина, - то Мандельштам - его гонец. Он доносит до людей божественный голос точным и чистым». 20 января Цветаева вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок. Мандельштам был увлечен ею. Поехал за ней, а потом возвратился, потом снова приезжал в Москву и возвращался назад в Петербург. Она писала ему: Никто ничего не отнял! Мне радостно, что мы врозь. Целую Вас – через сотни Разъединяющих верст. Марина Цветаева писала Юркевичу 21 июля 1916 года о приезде Мандельштама к ней в Москву: «…Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привёл один человек - поэт, прелестное существо, я его очень любила! - проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву - реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: « Неужели вы не понимаете, что небо - поднимите голову и посмотрите! - тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а , кажется , себя люблю!» Тогда были такие стихи: Из рук моих - нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат. По церковке - все сорок сороков, И реющих над ними голубков. ……………………………………. …И на тебя с багряных облаков Уронит Богородица покров. И станешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил. А до этого, в феврале, она писала: ………………………………….. Преследуемы оборванцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами, Проходим городом родным. ………………………………….. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я проведу тебя до площади, Видавшей отроков - царей…. «…Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мы в жизни писали хороших стихов, главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…». Вдова поэта - Н.Я. Мандельштам писала: «Цветаева, подарив свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому, что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России…». Цветаевой посвящено стихотворение Мандельштама: В разноголосище девического хора Все церкви нежные поют на голос свой, И в дугах каменных Успенского собора Мне брови чудятся, высокие, дугой. ……………………………………………… И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. 1916 http://video.mail.ru/mail/a125.52/6827/10524.html Марина Цветаева Антология русской поэзии О. Э. Мандельштаму Ты запрокидываешь голову Затем, что ты гордец и враль. Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль! Преследуемы оборванцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами Проходим городом родным. Чьи руки бережные нежили Твои ресницы, красота, И по каким терновалежиям Лавровая твоя верста...— Не спрашиваю. Дух мой алчущий Переборол уже мечту. В тебе божественного мальчика,— Десятилетнего я чту. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей... Мальчишескую боль высвистывай, И сердце зажимай в горсти... Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник — прости! Цветаева вспомнила приезд Мандельштама в Александров, где она гостила у сестры, вспомнила их прогулки по окрестным холмам, с обязательным заходом на кладбище, так пугавшее Мандельштама, вспомнила все то, чем навеяно было это прощальное стихотворение и написала мемуарный очерк «История одного посвящения». Не протокол московских красот, не условно любимая женская тень, затерявшаяся среди них, и не туманные исторические аллюзии, навеянные местом прогулок и темой бесед, то есть не те «несколько холодных великолепий о Москве», которые с горечью помянула Цветаева в своей тетради, а теплое человеческое слово, прямо, без «элегантных» аллюзий обращенное к ней, воскресило летом 1931 года атмосферу давней дружбы и образ молодого Мандельштама: Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. — Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы… Где обрывается Россия Над морем черным и глухим. От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг... Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой.. Я знаю — он остался белый Под смуглой прядью золотой. Целую кисть, где от браслета Еще белеет полоса. Тавриды пламенное лето Творит такие чудеса. Как скоро ты смуглянкой стала И к Спасу бедному пришла, Не отрываясь целовала, А гордою в Москве была. Нам остается только имя: Чудесный звук, на долгий срок. Прижми ж ладонями моими Пересыпаемый песок. Для лирического героя Мандельштама земля - напоминание о конечности все в окружающем мире – жизни, отношений, «владимирских просторов». Свою возлюбленную он называет «монашкою туманной», что отражает сложность, противоречивость ее внутреннего мира. В отличие от лирической героини Цветаевой, будущее он видит не светлым – «значит, быть беде», не наслаждается текущим мигом, размышляя о вечных вопросах человечества – «Нам остается только имя»; в нем, казалось бы, и страсти-то нет. Но при внимательном прочтении становится понятно, что его безграничная нежность выражается во внимании к белой полоске от браслета на ее руке, в его поцелуях в лоб и в локоть. Для героя стихотворения необходимым является не мир Руси, а мир Тавриды: он не хочет на юг, но, как и Одиссей, должен пуститься в странствия, по своим образам это стихотворение похоже на «Золотистого меда струя…» («золотая прядь» - «золотое руно», Таврида, «море черное и глухое» - «морские тяжелые волны», «белеет полоса» - «в комнате белой, как прялка» и так далее). О Москве здесь говорится почти иронично, как о мире, вне которого возлюбленная теряет свое волшебство, она уже не защищена чарами города – «Как скоро ты смуглянкой стала» (хотя у нее «лоб восковой», что и нравится лирическому герою). Если московский мир цветаевской героини будет таким же «передан» ее дочери, то здесь – попытка хоть на мгновение «прижать <…> Пересыпаемый песок». Если здесь «остается только имя», то у Цветаевой полные названия почти никогда не употребляются. «Темная» здесь не свежая ночь, а «юродивая слобода» - даже мотив юродства, который в цветаевских стихах по значимости равен мотиву смерти, здесь отвергнут лирическим героем; исконно русское противопоставлено античному. Со стороны Цветаевой – цикл «Стихи о Москве», ряд других посвящений. Стихи Марины, обращенные к Осипу, неизменно радостны, приподняты, жизнелюбивы, в них нет ни трагизма, ни мыслей о расставании: Никто ничего не отнял – Мне сладостно, что мы врозь! Целую Вас через сотни Разъединяющих верст. Я знаю: наш дар неравен. Мой голос впервые – тих. Что Вам – молодой Державин Мой невоспитанный стих! Потрясает, в первую очередь, оценка таланта Мандельштама: из писем семьи Цветаевых известно, что в феврале 1915 года состоялся поэтический вечер в доме Жуковских в Кречетниковском переулке. Приглашенные молодые поэты читали свои стихи, после каждого выступления Вячеслав Иванов, бывший главным экзаменатором и судьей, «изрекал свое суждение-приговор, принимавшиеся всеми молча, без протеста». Суждения были безапелляционно строгими, и только Марина, не потерпевшая кислого отзыва на ее стихи, «решительно и надменно возразила. При этом ей абсолютно безразлично, нравятся Вячеславу ее стихи или нет». Главное – дух противоречия, проявление собственной индивидуальности, непохожести на остальных, о том, чтобы смириться с чьим-либо авторитетом, уже и речи не шло. И вот через год после того вечера Марина в своем стихотворении сравнивает Мандельштама с одним из своих самых любимых поэтов, называет «свой стих», а следовательно, все свое творчество «невоспитанным», говорит о неравности талантов… Эти поразительные строки позволяют понять отношение Цветаевой к своему петербуржскому гостю: восхищение, видение «божественного мальчика», полная влюбленность в его творчество, при том что Марина видела бытовую несостоятельность Осипа (запись в дневнике о визите в Александров). Хотя в стихах Цветаевой и Мандельштама, посвященных друг другу, довольно мало автобиографичности, любовь Марины в первую очередь к поэту позволяет нам назвать их роман поэтическим. Вернемся к стихотворению «Никто ничего не отнял…»: На страшный полет крещу Вас: -Лети, молодой орел! Ты солнце стерпел, не щурясь, - Юный ли взгляд мой тяжел? Нежней и бесповоротней Никто не глядел Вам вслед. Целую Вас – через сотни Разъединяющих лет. Эти четверостишия написаны в начале февраля 16 года, прошло около недели со дня близкого знакомства, но уже тогда в них звучит пророчество: не только великий поэтический путь, но и страшный финал. Нестандартность всего, связанного с Мандельштамом, отражается на возникающих образах: «молодой» дважды используется с мало ассоциирующимися с молодостью словами – «Державин» и «орел», символами чего-то классического, непоколебимого, - Марина связывает творчество своего гостя с традициями Золотого века, а себя – с миром «боляр», то есть обращается к целой эпохе, возрождая ее в сознании читателя посредством нескольких сквозных образов. Можно назвать и другие оксюмороны: «нежней и бесповоротней», «страшный полет» - «лети»; антитезу: «Ты солнце стерпел, не щурясь, Юный ли взгляд мой тяжел?» Марина «дарила ему Москву» как брату по творчеству, хотя, по ее мнению, и превосходящему ее в таланте: «Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат». Сквозным становится мотив птицы: если в начале поэтического диалога это орел, царственный хищник, который может все перенести, то в «Разлетелось в серебряные дребезги…» - «Мой выкормыш, лебеденок», о котором лирическая героиня будет «молиться угодникам». Интересно, что благодаря двум этим стихотворениям можно увидеть все возрастающий в сборнике «Версты» интерес Цветаевой к исконно русской культуре: от Державина, придворного поэта, к народной примете (разбитое зеркало – к близкой разлуке). Мотив пророчества есть и в «Гибель от женщины. Вот знак…»: Не спасет ни песен Небесный дар, ни надменнейший вырез губ. Тем ты и люб, Что небесен. Ах, запрокинута твоя голова, Полузакрыты глаза – что? – пряча. Ах, запрокинется твоя голова – Иначе. Голыми руками возьмут – ретив! упрям! Криком твоим всю ночь будет край звонок! Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам! Серафим! – Орленок! Из портретных черт изображены только надменный вырез губ и такой же, на первый взгляд, надменный взгляд полуприкрытых глаз; сравним с образом возлюбленного в стихотворении «Откуда такая нежность?»: «певец захожий», «губы Знавала нежней твоих», «Еще не такие гимны Я слушала ночью темной», но все это теряет значение, - лирическая героиня покорена «отроком лукавым» и помнит только о его ресницах – «нет длинней». Саму встречу лирическая героиня Цветаевой объясняет волей судьбы («Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль!»), эта случайность позволяет ей увидеть мир по-новому, вырваться из бытовых, обывательских масштабов: прогулка по городу похожа скорее на обряд с «медленно пускаемым дымом», герои «Торжественными чужестранцами Проходят городом родным» (родным уже для обоих, ведь - подарен). Во время прогулки происходит не только олицетворение города («река, полощущая Цветные бусы фонарей»), но и воскрешение истории, событий, происходивших в увиденных местах: «Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей…». В марте 16 года Цветаева пишет «Димитрий! Марина! В мире…», указывая в этом произведении на две соединенных веками судьбы, на два имени. И снова события реального мира объясняются «двусмысленной звездой», совпадением родимого знака «на темной ланите» (прошлые эпохи настолько рельефны в сознании Марины, что она даже прибегает к использованию устаревшей лексики). Лирическая героиня напрямую связывает себя с образом Марины Мнишек: «Тебя пою, Злую красу твою, Лик без румянца. Во славу твою грешу Царским грехом гордыни. Славное твое имя Славно ношу.» Во образе легендарной Марины заключаются все те качества, которыми так восхищается Цветаева, в том числе и умение видеть в «Солнце - среди - звезд». Выражая готовность разделить судьбу жены самозванца, лирическая героиня предсказывает финал своей жизни: «Знать, уже делать нечего, Отошел от ее плечика Ангел», но загубил-то ее «вор-прелестник», значит, не за свой мятежный дух пострадала Марина Мнишек – ангел отошел от нее, чтобы сообщить Господу «злые вести» о том, вероятно, что ее жизнь закончится в одной из «ночных башен», мимо которых лирическую героиню и ее «вдохновенного друга» будут «мчать площади». Заключительное четверостишие указывает на то, что Цветаева с Мандельштамом гуляли около Архангельского собора, говорили о Лже-Дмитрии и Марине Мнишек, ставили свечу: Марина! Димитрий! С миром, Мятежники, спите, милые. Над нежной гробницей ангельской За вас в соборе Архангельском Большая свеча горит. З.Г.Минц в своей статье «Военные астры» комментирует эти аллюзии: «Для стихотворений Мандельштама и Цветаевой характерна не только присущая акмеистам интерпретация изображаемого через возведение к историко-культурным архетипам. Важны также множественность интерпретирующих кодов и использование обоими художниками общего языка (языков), превращающее их творчество в своеобразный диалог.» Кроме того, Цветаева обращается и к различным произведениям мировой литературы: в одном из стихотворений это упоминание «Орленка» Ростана, в другом («Искательница приключений») – «Коринны» Ж. Де Сталь: «Звали меня Коринной, Вас Освальдом». Зара Минц отмечает не только свойственную футуристической литературе фонетическую замену «Марина — Коринна» и «Осип — Освальд», но и противопоставление вероисповедания героев произведения, что служило параллелью петербуржско-московской принадлежности поэтов. Еще до встречи с Цветаевой Мандельштамом было написано «С веселым ржанием пасутся табуны…», в котором присутствуют важный для автора образ яблока: Я слышу Августа и на краю земли Державным яблоком катящиеся годы, — и игра омофонами: «И — месяц цезарей — мне август улыбнулся». Эти же образы есть в цветаевском стихотворении 1917 года: Яблоком своим имперским Как дитя, играешь, август — Как ладонью, гладишь сердце Именем своим имперским Август!.. Включенное в диалог с Мандельштамом, это стихотворение начинается словами: «Август — астры…». Что же стало особой соединяющей между двумя поэтами? Главным даром Цветаевой Мандельштаму, как было отмечено, была Москва, чей образ довольно полно изображен в цикле из 9 стихов о ней. Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву С нежной горечью. «Первопрестольная столица» становится даром и для дочери, и для всего мира – в этом и заключается исключительность поэта: только он может научить видеть самое привычное по-новому. Цветаева и Москва, как пишет А.Саакянц, являются «неделимым целым», поэтому для понимания первой нужно сказать о многогранности второй. Поэт видит любимый город, который для него является и домом, и «сундуком» с воспоминаниями, и сочетанием разных исторических эпох, с высоты птичьего полета («Облака – вокруг, Купола - вокруг»), метафорически простирает над всем ним руки, защищая Москву и «вознося деревце невесомое». Об этом образе стоит сказать отдельно: он может символизировать здесь поэтический дар («бремя лучшее»), взрощенный Мариной в себе, может быть отсылкой к любимому дереву рядом с домом в Трехпрудном, может быть символом жизни вообще. Речь лирической героини наполнена архаизмами «сем», «сорок сороков», «привольное», многие слова опущены – «Зори ранние На Ваганькове», «Как золотой ларчик Иверская горит», что заставляет нас отгадывать то, о чем говорится в стихотворении. В цикле стихов о Москве встречаются и литературные аллюзии: например, строки «Где и мертвой мне Будет радостно» перекликаются с пушкинским «И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать» - о том, что и после физической смерти будет жива любовь к родным местам. «Мой первенец» - обращение и к Але, и к Москве; Цветаева будто предчувствует неизбежность будущей эмиграции. «Первенец» - отсылка к системе престолонаследия на Руси, русским семейным традициям. Кроме того, цветаевское понимание Москвы как «первенца» противопоставлено восприятию столицы как «третьего Рима». Сорок и семью – ключевые числа, встречаются во многих стихотворениях цикла. Семь – число Господа, 40 – количество дней, проведенных Иисусом в пустыне, согласно Евангелию; количество лет, которые Моисей водил еврейский народ по пустыне – то есть оно очень значимо в контексте христианской культуры и мировоззрения. «Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву» - как своего наследника Цветаева всегда воспринимала Алю, возможно, причина кроется в некоторых биографических фактах: И.В. Цветаев очень хотел сына, было даже выбрано имя – Александр, однако родилась дочь, которая всю жизнь ощущала своеобразную вину перед отцом и писала, что «внутри - Александр», сочетала в себе мужские черты характера, порой ощущала себя «мальчиком, бегущим резво». Возможно, поэтому она реабилитирует женское начало, подчеркивая его преобладание в образе Москвы, «завещая» город дочери. Москва настолько противоречивый город, что даже чувства, связанные с ней, амбивалентны («нежная горечь»), но мотив воли («вольный сон») неизменно связан с высокими понятиями, мотивом мечты. Москва сочетает в себе и древнее, церковное: «Купола - вокруг», и настоящую силу любви: «И встанешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил», и элементы военно-революционного времени: «Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат!», «Ох, этот рев зверский!». Цветаева доказывает превосходство Москвы над Петербургом, подчеркивая преемственность ее культуры: «Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари, колокола». В стихотворении «Из рук моих…» применительно к слову «град» используется эпитет «нерукотворный», который мифологизирует пространство, лишает понятия их бытового значения. Над церквями, все теми же сорока, «реют голубки». Это не только еще один библейский образ, это еще и полная непохожесть на Мандельштама с его «Язык булыжника мне голубя понятней». Однако здесь Цветаева приобщает его к миру «звездного», «православного»: «Пятисоборный несравненный круг Прими, мой древний, вдохновенный друг». Благодаря церковнославянской форме слова («к Нечаянныя Радости», «червонные купола») образ «сада», в который лирическая героиня ведет «чужеземного гостя», ассоциации с библейским сюжетом неизбежны (мотив раскаяния – правда, в переносном смысле). Ночью Москва меняется, становясь разгульно-страстной («Даром, что свят - вид»), олицетворяется и чувство: «Жарко целуй, любовь». «- Москва! – Какой огромный Странноприимный дом!» - мотив странничества заявлен во многих стихотворениях цикла, поскольку, во-первых, тесно связан с темой поэтических исканий, и, во-вторых, является одним из ключевых в понимании русской души. «Остужены чужими пятаками – Мои глаза, подвижные как пламя» - практически предсказание дальнейшей судьбы Марины Ивановны: потерять всю жизненную силу в попытках как-то справиться с почти катастрофическим положением семьи в бытовом плане, в надеждах на любую работу, но эти строки можно понимать и как необходимость смиренности для постижения высшей истины. «И – двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит лик» - лирическая героиня понимает то, насколько разной она может быть, понимает и то, что нужно оставить в себе только самое светлое, хорошее, тогда земное лицо сменится «ликом». В стихах «русского периода» в творчестве Цветаева часто обращается к теме смерти – это или близкое «Идешь на меня похожий» «На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу - впервые», где воспоминания о том, что было в жизни, делают мотив смерти высоким, полным светлой грусти по тому, что уже прошло. И льется аллилуйя На смуглые поля. Я в грудь тебя целую, Московская земля! Финальное стихотворение цикла – «Красною кистью», в котором концентрируются встреченные ранее образы: Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья, Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть. Красный цвет символизирует кровь или жертву; образ рябины, плодоносящей осенью, становится символом того мира, который Марина впервые увидела, только родившись, ее горечь примешивается и к нежности (первое стихотворение цикла), и к другим чувствам лирической героини; звон сотен колоколов создает атмосферу благовещения, уюта, делает родным весь город. То, что в стихотворении преобладают назывные или неполные предложения, говорит о характере автора – решительности, твердости. Снова обратимся к статье З.Г.Минц: «Военные астры» (то есть «астры военной осени», о которых было сказано выше) — это завершение диалога Мандельштама и Цветаевой. Астры военного августа — одно из воспоминаний о высоком мире молодости, который сохранил ценность для позднего Мандельштама. <...> Все это становится утверждением неизменности культурной и творческой позиции. Но культура утверждается не как личная и потому включает язык диалога с Цветаевой как знак многих диалогов, эту культуру составляющих.» Цветаева и Мандельштам совершенно по-разному видели окружающий мир и по-разному писали о нем, однако это, скорее всего, и стало причиной интереса друг к другу. Стихи, написанные во время и после романа, не столько отражают его реальные детали, сколько отражают внутренний мир поэтов, их понимание творческого пути. Поэтический диалог М. Цветаевой и О. Мандельштама Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 ...а там - Ахматова, такая молодая, В Париже утреннем, качающем мосты, Привстав на цыпочки, в окошко Модильяни. Бросает красные тяжелые цветы. Евгений Евтушенко "Амедео Модильяни" Юлия Мершиева "Ахматова и Модильяни" Еще свою я помню колыбель, И ласково земное новоселье, И тихих песен мимолетный хмель, И жизни милой беглое веселье. Я отдаюсь, как кроткому лучу, Неярким дням моей страны родимой. Я знаю - есть покой, и я хочу Тебя любить и быть тобой любимой. Но в душном сердце - дивно и темно, И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье, И на губах, как темное пятно, Холодных губ горит напечатленье. И слух прибоем и стенаньем полн, Как будто вновь, еще взглянуть не смея, Я уношу от безутешных волн Замученную голову Орфея. Михаил Лозинский,"Не забывшая. Анне Ахматовой" Прекрасно всё под нашим небом, И камни гор, и нив цветы, И, вечным справедливым Фебом Опять обласканная, ты. И это нежное волненье, Как в пламени синайский куст, Когда звучит стихотворенье, Пчела над зыбким медом уст, И, кажется, что сердце вынет Благочестивая жена И милостиво нам подвинет, Как чашу пьяного вина. Федор Сологуб "Анне Ахматовой" Твое чудесное произношенье - Горячий посвист хищных птиц. Скажу ль: живое впечатленье Каких-то шелковых зарниц. "Что" - голова отяжелела. "Цо" - это я тебя зову! И далеко прошелестело: Я тоже на земле живу. Пусть говорят: любовь крылата, - Смерть окрыленнее стократ. Еще душа борьбой объята, А наши губы к ней летят. И столько воздуха и шелка И ветра в шепоте твоем, И, как слепые, ночью долгой Мы смесь бессолнечную пьем. Осип Мандельштам "Твое чудесное Я не искал в цветущие мгновенья Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, Но в декабре торжественные бденья - Воспоминанья мучат нас. И в декабре семнадцатого года Всего лишились мы, любя, - Один ограблен волею народа, Другой ограбил сам себя. Когда-нибудь в столице шалой На скифском празднике на берегу Невы Под звуки омерзительного бала Сорвут платок с прекрасной головы. Но если эта жизнь - необходимость бреда И корабельный лес - высокие дома, Лети, безрукая победа - Гиперборейская чума. На площади с броневиками Я вижу человека - он Волков горящими пугает головнями: Свобода, равенство закон. Касатка милая, Кассандра! Ты стонешь, ты горишь - зачем Сияло солнце Александра Сто лет тому назад, сияло всем? Осип Мандельштам, "Касандре", на стихотворение Анны Ахматовой "Ты выдумал меня..." О, Муза плача, прекраснейшая из муз О ты, шальное исчадие ночи белой Ты черную насылаешь метель на Русь, И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы. И мы шарахаемся, и глухое: ох! - Стотысячное - тебе присягает: Анна Ахматова! Это имя - огромный вздох, И в глубь он падает, которая безымянна. Мы коронованы тем, что одну с тобой Мы землю топчем, что небо над нами - то же! И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой, Уже бессмертным на смертное сходит ложе. В певучем граде моем купола горят, И Спаса светлого славит слепец бродячий... И я дарю тебе свой колокольный град - Ахматова! - и сердце свое в придачу. Марина Цветаева "О, Муза плача..." Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Тэффи никогда не отказывалась от участия в сборниках и альманахах, издававшихся с благотворительной целью. Она писала для альманаха «Общества попечения о бедных больных и детях», для «Литературно-художественного альманаха кассы «Взаимопомощь» студентов Рижского политехнического института», для «Невского альманаха жертвам войны» и других Круг общения Тэффи в это время — петербургская литературная элита. Она была участницей «сред» на «башне» Вяч. Иванова, читала свои стихи в доме Сологуба в присутствии таких поэтов, как А. Блок, Вяч. Иванов, М. Кузмин , —достаточно смелый поступок. Уже в Париже Тэффи вспоминала, что одним из ее самых близких друзей был Ф. Сологуб. Хорошо знала Надежда Александровна А. Белого, Н. Гумилева, Г. Чулкова. Даже из простого перечня этих имен видно, что она одинаково свободно входила и в круг символистов, и в круг противостоящих им акмеистов,— что и отразилось на ее поэзии. В подтексте ее стихов все чаще звучит грусть, печаль, меланхолия, даже трагизм. Но ни в коем случае не безысходность. Против «плоского» пессимизма и безнадежного взгляда на жизнь Тэффи знает средство, всю жизнь выручавшее ее. Об этом средстве она хорошо сказала в стихотворении «Подсолнечник», строки из которого могут служить эпиграфом и к поэзии, и к прозе Тэффи: И если черная над нами встала тень — Мы смехом заглушим свои стенанья. Но важно и другое. Период между поражением революции 1905 года и первой мировой войной, а также революцией 1917 года нередко воспринимался русской интеллигенцией как апокалипсический. В 1919 году А. Блок писал: «...что везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях,—это я знал давно...» Осмысляя это время уже в эмиграции, Тэффи так передает его восприятие русской интеллигенцией: Страдание и смерть, горько обнявшись, заколебались, закружились, захватывая новые области, переходя границы новых государств. По следам танго — везде, везде. Революция — рев и свист. Выскочило подполье. Сбило с ног. Пляшет. Матрос с голой грудью и челкой-бабочкой обнялся с уличной девкой. А за ним спекулянт, нувориш... заскакали, заплясали. И сколько их! Весь мир загудел от их пляса». В этом кратком описании — образ эпохи с явственно угадываемыми мотивами из поэмы Блока «Двенадцать». Достаточно полное представление о Тэффи как писательнице читатели могли получить после выхода в 1910 году двух томов ее юмористических рассказов. Следуя традиции Чехова, Тэффи представляет огромное разнообразие человеческих типов. В ее книгах изображены мелкие чиновники, журналисты, путешественники и целый ряд чудаков. Все вместе они создают образ «человеческой комедии». С большой изобретательностью Тэффи использует богатство комических приемов, ситуаций, каламбуров, острот. В отличие от юмора Аркадия Аверченко и Саши Черного юмор Тэффи добродушен я высоком смысле этого слова. Он выдает добрую душу самой писательницы. Она не унылый моралист. Ее рассказы — не только обвинительный приговор «человеческой комедии». Основной эффект произведений Тэффи сравним с той характеристикой, которую немецкий философ Э. Кассирер определяет как «симпатическое видение». Оно приближает нас к реальности человеческого мира, растворяет наше презрение к человеку в смехе и благодаря этому делает нас свободными Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Николай Гумилёв Александрова "Он был бы на своем месте в средние века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов", – так сказал о Гумилеве писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко, сам не раз бывавший на полях сражений и повидавший в жизни немало героев (Немирович-Данченко В.И. Рыцарь на час (из воспоминаний о Гумилеве). – цит. по кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М. 1990. С. 229. – Далее ВГ). Действительно, казалось, не было в среде предреволюционной творческой интеллигенции человека, более чуждого своему веку. "Он был совершенно не модный человек и несомненно чувствовал себя лучше где-нибудь в Эритрее на коне, чем в автомобиле в Париже или в трамвае в Петербурге", – писал о нем немецкий поэт, переводчик русских поэтов, вращавшийся в кругах акмеистов, Иоганнес фон Гюнтер. (Под восточным ветром. – ВГ, С. 134). Гумилев и сам это чувствовал: Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из иной страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны. Не по залам и по салонам Темным платьям и пиджакам – Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам… "В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом <…>. В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник (Амфитеатров А. Н С. Гумилев. – ВГ. С. 243). И что сказать о человеке, который, живя в эпоху революций, умудрялся их "не замечать"? Он всегда шел по линии наибольшего сопротивления, многих раздражая своей прямолинейностью, самоуверенностью, своей увлеченностью экзотикой, своим декларируемым православием – всем образом своего бытия. В нем хотели видеть позера и пустослова – потому что кругом было множество позеров и пустословов. Правда, внешнее его поведение давало некоторый повод к такому недоверию. В самом деле, всем ли с первого взгляда понравится человек, который разгуливает по Петербургу с вечной папиросой в зубах и в леопардовой шубе нараспашку – настолько нараспашку, что шуба греет только спину, – и ходит по середине мостовой – дескать, так его шуба никому не мешает. И про леопарда всем говорит, что собственноручно убил его в Африке. Ясное дело: оригинальничает, показать себя хочет. Да кто ж не хочет – в 1913 году?! Крестится на церкви? А сам, между прочим, поведения отнюдь не монашеского. Стрелялся на дуэли с поэтом Волошиным из-за поэтессы Черубины де Габриак. Собственную молодую жену-поэтессу бросает дома тосковать, а сам уезжает куда-то на край света, и как там проводит время, догадаться нетрудно: он и в Петербурге ни одной красивой женщины не пропустит. …Я люблю – как араб в пустыне Припадает к воде и пьет, А не рыцарем на картине, Что на звезды смотрит и ждет… Все это правда. Но Гумилев и не пытался казаться в своих стихах лучше, чем был на самом деле. Он был удивительно правдив. "Не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я", – говорил он. Тогда, в начале 10-х гг., осуждавшие его еще не знали, что он действительно расплатится по всем векселям. Но вскоре Гумилев был "реабилитирован": сперва как герой, затем – как поэт и как христианин. С началом войны 1914 г. он, единственный из своего окружения ушел на войну, участвовал в боевых действиях и дважды был награжден орденом мужества – Георгиевским крестом. В поэзии он заявлял себя "мастером" – в нем хотели видеть ремесленника, "мастерившего" стихи. Но только после его трагической гибели стало постепенно открываться, что этот "мастер" на самом деле был пророком, смотревшим дальше, чем признанные "пророки" его времени. И оказалось, что все сказанное им в стихах о самом себе, все, что при жизни казалось претенциозным и надуманным, тоже было подлинной правдой. И главной правдой было то, что он всегда помнил о Божием Суде. Далеко не во всем будучи образцом для подражания, он готов был держать ответ перед Богом по всей строгости, ставя себя в ряд с разбойником, мытарем и блудницей. …И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще. Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: "Вставай". ("Я и вы") Гибель в большевистских застенках обеспечила Гумилеву скорое признание русской эмиграции. Но в этом признании была значительная доля политики: это был удобный случай с пафосом говорить о злодействе "певцеубийц" большевиков. По той же причине в Советской России имя Гумилева было непроизносимо. Этот далекий от политики поэт был под полным, тотальным и строжайшим запретом вплоть до конца 80-х гг. Но удивительно, как, вернувшись в отечество через шестьдесят лет после смерти, он мгновенно нашел "своих" читателей – уже совершенно вне связи с "бранью дней своих". Удивительно, и – закономерно, потому что безотносительно ко всякой идеологии мужественная цельность этого сурового учителя поэзии, неисправимого романтика, рыцаря и героя, доброго, искреннего, верующего человека – чистейшей воды "пассионария", если пользоваться терминологией его сына, известного историка Льва Николаевича Гумилева, – как воздух необходима нашему задыхающемуся в "субпассионарности", потребительстве, или, говоря по-старому, в обывательщине и мещанстве, времени. … Наше бремя – тяжелое бремя: Труд зловещий дала нам судьба, Чтоб прославить на краткое время, Нет, не нас, только наши гроба… …Но быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде: "Где теперь эти крепкие руки, Эти души горящие где?" ("Родос") Николай Гумилёв Александрова "Он был бы на своем месте в средние века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов", – так сказал о Гумилеве писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко, сам не раз бывавший на полях сражений и повидавший в жизни немало героев (Немирович-Данченко В.И. Рыцарь на час (из воспоминаний о Гумилеве). – цит. по кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М. 1990. С. 229. – Далее ВГ). Действительно, казалось, не было в среде предреволюционной творческой интеллигенции человека, более чуждого своему веку. "Он был совершенно не модный человек и несомненно чувствовал себя лучше где-нибудь в Эритрее на коне, чем в автомобиле в Париже или в трамвае в Петербурге", – писал о нем немецкий поэт, переводчик русских поэтов, вращавшийся в кругах акмеистов, Иоганнес фон Гюнтер. (Под восточным ветром. – ВГ, С. 134). Гумилев и сам это чувствовал: Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из иной страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны. Не по залам и по салонам Темным платьям и пиджакам – Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам… "В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом <…>. В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник (Амфитеатров А. Н С. Гумилев. – ВГ. С. 243). И что сказать о человеке, который, живя в эпоху революций, умудрялся их "не замечать"? Он всегда шел по линии наибольшего сопротивления, многих раздражая своей прямолинейностью, самоуверенностью, своей увлеченностью экзотикой, своим декларируемым православием – всем образом своего бытия. В нем хотели видеть позера и пустослова – потому что кругом было множество позеров и пустословов. Правда, внешнее его поведение давало некоторый повод к такому недоверию. В самом деле, всем ли с первого взгляда понравится человек, который разгуливает по Петербургу с вечной папиросой в зубах и в леопардовой шубе нараспашку – настолько нараспашку, что шуба греет только спину, – и ходит по середине мостовой – дескать, так его шуба никому не мешает. И про леопарда всем говорит, что собственноручно убил его в Африке. Ясное дело: оригинальничает, показать себя хочет. Да кто ж не хочет – в 1913 году?! Крестится на церкви? А сам, между прочим, поведения отнюдь не монашеского. Стрелялся на дуэли с поэтом Волошиным из-за поэтессы Черубины де Габриак. Собственную молодую жену-поэтессу бросает дома тосковать, а сам уезжает куда-то на край света, и как там проводит время, догадаться нетрудно: он и в Петербурге ни одной красивой женщины не пропустит. …Я люблю – как араб в пустыне Припадает к воде и пьет, А не рыцарем на картине, Что на звезды смотрит и ждет… Все это правда. Но Гумилев и не пытался казаться в своих стихах лучше, чем был на самом деле. Он был удивительно правдив. "Не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я", – говорил он. Тогда, в начале 10-х гг., осуждавшие его еще не знали, что он действительно расплатится по всем векселям. Но вскоре Гумилев был "реабилитирован": сперва как герой, затем – как поэт и как христианин. С началом войны 1914 г. он, единственный из своего окружения ушел на войну, участвовал в боевых действиях и дважды был награжден орденом мужества – Георгиевским крестом. В поэзии он заявлял себя "мастером" – в нем хотели видеть ремесленника, "мастерившего" стихи. Но только после его трагической гибели стало постепенно открываться, что этот "мастер" на самом деле был пророком, смотревшим дальше, чем признанные "пророки" его времени. И оказалось, что все сказанное им в стихах о самом себе, все, что при жизни казалось претенциозным и надуманным, тоже было подлинной правдой. И главной правдой было то, что он всегда помнил о Божием Суде. Далеко не во всем будучи образцом для подражания, он готов был держать ответ перед Богом по всей строгости, ставя себя в ряд с разбойником, мытарем и блудницей. …И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще. Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: "Вставай". ("Я и вы") Гибель в большевистских застенках обеспечила Гумилеву скорое признание русской эмиграции. Но в этом признании была значительная доля политики: это был удобный случай с пафосом говорить о злодействе "певцеубийц" большевиков. По той же причине в Советской России имя Гумилева было непроизносимо. Этот далекий от политики поэт был под полным, тотальным и строжайшим запретом вплоть до конца 80-х гг. Но удивительно, как, вернувшись в отечество через шестьдесят лет после смерти, он мгновенно нашел "своих" читателей – уже совершенно вне связи с "бранью дней своих". Удивительно, и – закономерно, потому что безотносительно ко всякой идеологии мужественная цельность этого сурового учителя поэзии, неисправимого романтика, рыцаря и героя, доброго, искреннего, верующего человека – чистейшей воды "пассионария", если пользоваться терминологией его сына, известного историка Льва Николаевича Гумилева, – как воздух необходима нашему задыхающемуся в "субпассионарности", потребительстве, или, говоря по-старому, в обывательщине и мещанстве, времени. … Наше бремя – тяжелое бремя: Труд зловещий дала нам судьба, Чтоб прославить на краткое время, Нет, не нас, только наши гроба… …Но быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде: "Где теперь эти крепкие руки, Эти души горящие где?" ("Родос") Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 БЛОК. МОЙ ЛУННЫЙ ДРУГ З. Гиппиус И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье… Те, кто достойней, Боже, Боже, Да внидут в царствие Твое! Это не статья о поэзии Блока. Немало их у меня в свое время было. Это не статья и о Блоке самом. И уж во всяком случае это не суд над Блоком. И не оценка его. Я хочу рассказать о самом Блоке, дать легкие тени наших встреч с ним, - только. Их очень было много за двадцать почти лет. Очень много. Наши отношения можно бы назвать дружбой… лунной дружбой. Кто-то сказал, впрочем (какой-то француз), что дружба - всегда лунная, и только любовь солнечная Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчетливо: - Умереть во всяком положении можно. Прибавляет вдруг: - ведь вас очень люблю… - Вы знаете, что и я вас люблю. Вагон, немного опустевший, давно прислушивается к странной сцене. Мы не стесняемся, говорим громко, при общем молчании. Не знаю, что думают слушающие, но лицо Блока так несомненно трагично (в это время его коренная трагичность сделалась видимой для всех, должно быть), - что и сцена им кажется трагичной. Я встаю, мне нужно выходить. - Прощайте, - говорит Блок. - Благодарю вас, что вы подали мне руку. - Общественно - между нами взорваны мосты. Вы знаете. Никогда… Но лично… как мы были прежде… Я опять протягиваю ему руку, стоя перед ним, опять он наклоняет желтое, больное лицо свое, медленно целует руку, «благодарю вас»… - и я на пыльной мостовой, а вагон проплывает мимо, и еще вижу на площадку вышедшего за мной Блока, различаю темную на нем… да, темно-синюю рубашку… И все. Это был конец. Наша последняя встреча на земле. Великая радость в том, что я хочу прибавить. Мои глаза не видали Блока последних лет. Но есть два-три человека, глазам которых я верю, как своим собственным. Потому верю, что они, такие же друзья Блока, как и я, относились к «горестному падению» его с той же болью, как и я. Один из них, по природе не менее Блока верный и правдивый, даже упрекнул меня сурово За посылку ему моих «Последних стихов»: - Зачем вы это сделали? И вот я ограничиваю себя - намеренно - только непреложными свидетельствами этих людей, только тем, что видели и слышали они. А видели они - медленное восстание Блока, как бы духовное его воскресение, победный конец трагедии. Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, остававшиеся твердыми и зрячими. Но Блок, прозрев, увидев лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную - его Россию, - уже не мог не идти до конца. Есть ли из нас один, самый зрячий, самый непримиримый, кто не знает за собой, в петербургском плену, хоть тени компромисса, просьбы за кого-нибудь Горькому, что ли, кто не едал корки соломенной из вражьих рук? Я - знаю. И вкус этой корки - пайка проклятого - таю. И хруст денег советских, полученных за ненужные переводы никому не нужных романов, - тоже знаю. А вот Блок, в последние годы свои, уже отрекся от него. Он совсем замолчал, не говорил почти ни с кем, пи слова. Поэму свою «Двенадцать» - возненавидел, не терпел, чтоб о ней упоминали при нем. Пока были силы - уезжал из Петербурга до первой станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал, что умирает. Но - говорили - он ничего не хотел принимать из рук убийц. Родные, когда он уже не вставал с постели, должны были обманывать его. Он буквально задыхался, - и задохнулся. Подробностей не коснусь. Когда-нибудь, в свое время, они будут известны. Довольно сказать здесь, что страданьем великим и смертью он искупил не только всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России. И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье… Те, кто достойней, Боже, Боже, Да внидут в царствие Твое! Радость в том, что он сумел стать одним из этих достойных. И в том радость, что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая, - можем неомраченно любить его, живого. 1922 г. http://www.aquarius-eso.ru/Blok.html Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 27 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 27 Января 2011 Анна Ахматова «Царственное Слово» Михаил Лозинский С Михаилом Леонидовичем Лозинским я познакомилась в 1911 году, когда он пришел на одно из первых заседаний “Цеха поэтов” <"Цех поэтов" - литературное объединение во главе с Н.Гумилевым и С.Городецким, возникшее в 1911 г>. Тогда же я в первый раз услышала прочитанные им стихи. Я горда тем, что на мою долю выпала горькая радость принести и мою лепту памяти этого неповторимого, изумительного человека, который сочетал в себе сказочную выносливость, самое изящное остроумие, благородство и верность дружбе. В труде Лозинский был неутомим. Пораженный тяжелой болезнью, которая неизбежно сломила бы кого угодно, он продолжал работать и помогал другим. Когда я еще в 30-х годах навестила его в больнице, он показал мне фото своего разросшегося гипофиза и совершенно спокойно сказал: “Здесь мне скажут, когда я умру”. Он не умер тогда, и ужасная, измучившая его болезнь оказалась бессильной перед его сверхчеловеческой волей. Страшно подумать, именно тогда он предпринял подвиг своей жизни — перевод “Божественной комедии” Данте. Михаил Леонидович говорил мне: “Я хотел бы видеть “Божественную комедию” с совсем особыми иллюстрациями, чтоб изображены были знаменитые дантовские развернутые сравненья, например, возвращение счастливого игрока, окруженного толпой льстецов. Пусть в другом месте будет венецианский госпиталь и т. д.”. Наверно, когда он переводил, все эти сцены проходили перед его умственным взором, пленяя своей бессмертной живостью и великолепием, ему было жалко, что они не в полной мере доходят до читателя. Я думаю, что не все присутствующие здесь отдают себе отчет, что значит переводить терцины. Может быть, это наиболее трудная из переводческих работ. Когда я говорила об этом Лозинскому, он ответил: “Надо сразу, смотря на страницу, понять, как сложится перевод. Это единственный способ одолеть терцины; а переводить по строчкам — просто невозможно”. Из советов Лозинского-переводчика мне хочется привести еще один, очень для него характерный. Он сказал мне: “Если вы не первая переводите что-нибудь, не читайте работу своего предшественника, пока вы не закончите свою, а то память может сыграть с вами злую шутку”. Только совсем не понимающие Лозинского люди могут повторять, что перевод “Гамлета” темен, тяжел, непонятен. Задачей Михаила Леонидовича в данном случае было желание передать возраст шекспировского языка, его непростоту, на которую жалуются сами англичане. Одновременно с “Гамлетом” и “Макбетом” Лозинский переводит испанцев, и перевод его легок и чист. Когда мы вместе смотрели “Валенсианскую вдову”, я только ахнула: “Михаил Леонидович, ведь это чудо! Ни одной банальной рифмы!” Он только улыбнулся и сказал: “Кажется, да”. И невозможно отделаться от ощущения, что в русском языке больше рифм, чем казалось раньше. В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для двадцатого века тем же, чем был Жуковский для века девятнадцатого. Друзьям своим Михаил Леонидович был всю жизнь бесконечно предан. Он всегда и во всем был готов помогать людям, верность была самой характерной для Лозинского чертою. Когда зарождался акмеизм и ближе Михаила Леонидовича у нас никого не было, он все же не захотел отречься от символизма, оставаясь редактором нашего журнала “Гиперборей” <"Гиперборей" - "Ежемесячник стихов и критики" (1912-1913), редактором-издателем которого был М.Л.Лозинский>, одним из основных членов “Цеха поэтов” и другом нас всех. Кончая, выражаю надежду, что сегодняшний вечер станет этапом в изучении великого наследия того, кем мы вправе гордиться как человеком, другом, учителем, помощником и несравненным поэтом-переводчиком. Когда весной сорокового года Михаил Леонидович держал корректуру моего сборника “Из шести книг”, я написала ему стихи, в которых все это уже сказано: Почти от залетейской тени В тот час, как рушатся миры, Примите этот дар весенний В ответ на лучшие дары, Чтоб та, над временами года, Несокрушима и верна, Души высокая свобода, Что дружбою наречена,— Мне улыбнулась так же кротко, Как тридцать лет тому назад... И сада Летнего решетка, И оснеженный Ленинград Возникли, словно в книге этой Из мглы магических зеркал, И над задумчивою Летой Тростник оживший зазвучал. Еще свою я помню колыбель, И ласково земное новоселье, И тихих песен мимолетный хмель, И жизни милой беглое веселье. Я отдаюсь, как кроткому лучу, Неярким дням моей страны родимой. Я знаю - есть покой, и я хочу Тебя любить и быть тобой любимой. Но в душном сердце - дивно и темно, И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье, И на губах, как темное пятно, Холодных губ горит напечатленье. И слух прибоем и стенаньем полн, Как будто вновь, еще взглянуть не смея, Я уношу от безутешных волн Замученную голову Орфея. Михаил Лозинский,"Не забывшая. Анне Ахматовой" Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 http://vertinskiy1.narod.ru/ http://www.bards.ru/Vertinskiy Когда в 1914 году сын Льва Толстого, режиссер немого кино, решил снять фильм по рассказу отца «Чем люди живы» об ангеле, возжелавшем понять людей, он долго не мог найти актера на главную роль. Ведь по сюжету херувим должен был падать «с неба» в чем мать родила прямо в снег. Наконец отважный нашелся. Съемки проходили в легендарной Ясной Поляне. Нагой юноша с белыми крыльями за плечами прыгнул с крыши в сугроб и, не оглядываясь, пошел босиком по снегу в дальнюю даль… Этого обнаженного «ангела» звали Саша Вертинский С первых дней его славы и по сей день ариетки Вертинского, изобилующие сентиментальными уменьшениями «горжеточка», «ручечка», «попик», «сучечка», обвиняли в дешевой инфантильности и наивном мещанстве. С первых дней его славы и по сей день песенки жеманного Пьеро подкупали людей дивным сочетанием щемящей правды и эстетской искусственности. И воистину роль херувима, павшего на землю, дабы понять людские печали, была пророческой. Печальный Пьеро был истинным ангелом. Но ангелом с рождественской елки! С фарфоровым, вымазанным белилами лицом. С душой вечного ребенка, рано вкусившего неизбывную боль утраты, скитаний, разлуки. Все горечи мира, кроме одной… Взрослой мудрости. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 http://musicaserdca.ru/vertinskiy-posledovateli/ Гимназические годы Вертинский провел в императорской Александрийской гимназии, откуда он был довольно быстро исключен за неуспеваемость и дурное поведение, а позднее он доучивался в Киевской классической гимназии. Уже в эти годы Вертинский увлекся театром, выступал в любительских спектаклях и, в качестве статиста, на сцене киевского Соловецкого театра. В отличие от эстрадных звезд начала XX века, пришедших на эстраду с опереточной, а то и с оперной сцены, Вертинский вышел из литературной среды. Он сам писал:- «Я не могу причислить себя к артистической среде, а скорее к литературной богеме. К своему творчеству я подхожу не с точки зрения артиста, а с точки зрения поэта, меня привлекает не только исполнение, а подыскание соответствующих слов, которые зазвучат на мой собственный мотив». Его развитие, как творческой личности, его мировоззрение и творческий стиль начали складываться в киевском литературном собрании Софьи Зелинской. В ее доме собирались многие интересные люди: поэты Михаил Кузмин, Владимир Эльснер, художники Александр Осмеркин, Казимир Малевич, Марк Шагал, Натан Альтман.Вертинский проникался их философией, эстетикой, приобретал духовный и творческий опыт. В этот период он пробовал заняться литературным трудом, печатал рассказы и театральные рецензии на выступления крупных знаменитостей - Шаляпина, Вяльцевой, Вавича, Каринской, Руффо. Постепенно его имя стало известным в среде киевской творческой интеллигенции. Переехав в Москву, Вертинский поступил в театр миниатюр, где выступал с небольшими пародиями. Например, когда балетная пара танцевала танго, он, стоя у кулис, исполнял песенку-пародию на то, что происходит на сцене. В 1913 году Вертинский попытался исполнить свою мечту - поступить в МХТ, однако не был принят из-за дефекта дикции: экзамен принимал сам Станиславский, которому не понравилось, что молодой человек плохо выговаривает букву «р». Но это не помешало Вертинскому сниматься в кино. Тогда же он познакомился с Маяковским и выступал в кафе футуристов вместе с ним, однако футуризм, как направление в искусстве, оказал на его творчество куда более слабое влияние, чем можно было бы предположить. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 Так же в 1918 году Александр пишет музыку на стихи Анны Ахматовой “Сероглазый король” и исполняет ее. Стихотворение “Сероглазый король” Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король. Вечер осенний был душен и ал, Муж мой, вернувшись, спокойно сказал: “Знаешь, с охоты его принесли, Тело у старого дуба нашли. Жаль королеву. Такой молодой! За ночь одну она стала седой” Трубку свою на камине нашел И на работу ночную ушел. Дочку мою я сейчас разбужу, В серые глазки ее погляжу. А за окном шелестят тополя: “Нет на земле твоего короля…” В то же время Вертинский очень скучает по своей России и исполняет песню на стихи поэта И. Северянина “Классические розы”, с которым так же лично был знаком. Стихотворение “Классические розы”. В те дни, когда роились грезы, В сердцах людей, прозрачны и ясны, Как хороши, как свежи были розы Моей прекрасной, голубой страны. Прошли года. И всюду льются слезы. Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране… Как хороши, как свежи были розы Воспоминаний о минувшем дне. Но дни идут. Уже стихают грозы. Вернуться в дом Россия ищет троп. Как хороши, как свежи были розы Моей страной мне брошенные в гроб! Жизнь и творчество Вертинского в Париже были неразрывно связаны с чередой высоких знакомств: Чарли Чаплин, Марлен Дитрих. Александр пел в ресторанах, и ему приходилось знакомиться с королями, миллионерами, банкирами. Все они знакомились с Вертинским потому, что их интересовала русская песня, русская музыка. В Париже часто бывали русские поэты и Александр с удовольствием писал музыку на их стихи. Стихотворение А.Блока “Буйный ветер”. Очень ярким событием в жизни артиста становится знакомство с Федором Шаляпиным в Париже. Их связывала равно великая любовь к творчеству и искусству. Крепкая дружба продолжалась до самой смерти Шаляпина. Последним годом пребывания Вертинского во Франции был 1933. . Америка: Осенью 1934 года Александр Вертинский отплывает в Америку. Первый концерт состоялся в Нью – Йорке, на нем присутствовал весь цвет русской эмиграции и артистического мира: Рахманинов, Шаляпин, Марлен Дитрих. На этом концерте была публично исполнена песня на стихи Цветаевой “Прощание”. Стихотворение М. Цветаевой “Прощание”. А когда концерт закончился песней “О нас и о Родине” театр чуть ли не разнесли аплодисменты. “Аплодисменты относились, конечно, не ко мне, а к моей Родине” - вспоминал позже Вертинский. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 Если М. Горький назвал его “сочинителем пошлейших песенок”, то Бунин, устами явно близкого ему персонажа заметит: “Гениальный человек Вертинский!”. А Куприн, если верить воспоминаниям Ник. Вержбицкого, предрекал начинающему Пьеро шумную славу: “Он несомненно “попадет в струю”, и наша истеричная публика будет на него молиться”. http://www.liveinternet.ru/community/1144932/ Поэзия Блейка, Блока, Бродского, Бунина, Вертинского, Коржавина, Пастернака В дачном кресле, ночью, на балконе Океана колыбельный шум. Будь доверчив, кроток и спокоен, Отдохни от дум. Ветер, уходящий, уносящий, Веющий в безбрежности морской. Есть ли тот, кто в этом доме спящем Бережет покой? Есть ли тот, кто полной мерой мерит Наши знанья силы и года? Если сердце любит, если верит. Значит - да! То что в нас, оно ведь существует! Вот ты дремлешь, а в глаза твои. Так любовно мягкий ветер дует. Как же нет любви? И.Бунин & Уличив меня в измене, Мой Али, он был Азиз, Божий праведник в Сюрени Поменял меня на рис. Умер новый мой хозяин, А недавно и Али, И на гроб его с окраин Все калеки поползли. Шли и женщины толпою, Поплелась и я шутя. Подведенными губами Розу красную вертя. Вот и роща и пригорок, Где лежит он. Ах, азиз! Ты бы должен был раз сорок Поменять меня на рис. И.Бунин & О, свистни и я выбегу К тебе, мой молодец!.. О, свистни и я выбегу К тебе, мой молодец!.. Пусть батюшка и матушка Сойдут с ума вконец, Чуть свистнешь и я выбегу К тебе, мой молодец! Когда захочешь свидеться Со мной наедине, Иди по черной лестнице Тайком от всех ко мне, Иди по черной лестнице, Когда идешь ко мне... И делай вид как будто-бы Ты вовсе не ко мне! Р.Бернс, пер.Щепкиной-Куперник. & Каждый пред богом наг. Жалок, наг и убог. В каждой музыке Бах, В каждом из нас бог. Юродствуй, воруй, молись! Будь одинок как перст!.. ..Словно быкам - хлыст Вечен богам крест. И.Бродский. & Ты, может быть, не хочешь угадать, Как нежно я люблю Тебя, мой гений? Никто, никто не может так страдать, Никто из наших новых поколений. О, страсти нет! Но тайные мечты Для сердца нежного порой бывают сладки, Когда хочу я быть везде, где Ты, И целовать Твоей одежды складки. Мечтаю я, чтоб не одна душа Не видела Твоей души нетленной, И я лишь, смертный, знал, как хороша Одна она, во всей, во всей вселенной. А.Блок. & ХМЕЛЬ Под ракитой, обвитой плющем, От ненастья мы ищем защиты. Наши плечи покрыты плащем, Вкруг тебя мои руки обвиты. Я ошибся. Кусты этих чащ Не плющем перевиты, а хмелем. Ну, так лучше давай этот плащ В ширину под собою расстелим. Б.Пастернак. & Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал, Поцелуй был, как лето. Он медлил и медлил, Лишь потом разражалась гроза. Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья. Звезды долго горлом текут в пищевод, Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод. Б.Пастернак. & В черных сучьях дерев обнаженных Желтый зимний закат за окном. (К эшафоту на казнь осужденных Поведут на закате таком.) Красный штоф полинялых диванов, Пропыленные кисти портьер... В этой комнате, в звоне стаканов, Купчик, шулер, студент, офицер... Чу! по мягким коврам прозвенели Шпоры, смех, заглушенный дверьми... Разве дом этот - дом в самом деле? Разве т а к суждено меж людьми? В желтом, зимнем, огромном закате Утонула (так пышно!) кровать... Еще тесно дышать от объятий, Но ты любишь опять и опять... Ты смела! Так еще будь бесстрашней! Я - не муж, не жених твой, не друг! Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце - острый французский каблук! А.Блок. & SERVUS - REGINAE Не призывай. И без призыва Приду во храм. Склонюсь главою молчаливо К твоим ногам. И буду слушать приказанья И робко ждать. Ловить мгновенные свиданья И вновь желать. Твоих страстей повержен силой, Под игом слаб. Порой - слуга; порою - милый; И вечно - раб. А.Блок. & Возвращение Не надо, мой милый, не сетуй На то, что так быстро ушла. Нежданная женщина эта Дала тебе все, что смогла. Ты долго тоскуешь на свете, А все же еще не постиг, Что молнии долго не светят,- Лишь вспыхивавают на миг. Наум Коржавин, 1946. & В наши трудные времена Человеку нужна жена, Нерушимый уютный дом, Чтоб от грязи укрыться в нем. Прочный труд и зеленый сад И детей доверчивый взгляд, Вера робкая в их пути И душа, чтоб в нее уйти. В наши подлые времен Человеку совесть нужна, Мысли те, что в делах ни к чему, Друг, чтоб их доверять ему. Чтоб в неделю хоть час один Быть свободным и молодым. Солнце, воздух, вода, еда - Все, что нужно всем и всегда. И тогда уже может он Дожидаться других времен. Наум Коржавин, 1956. & Я в сказки не верю, не те уже года мне. И вдруг оказалось, что сказка нужна мне, Что внешне смирившись, не верящий в чудо, Его постоянно искал я повсюду. Искал напряженно, нигде не встречая, Отсутствие сказки всегда ощущая ... Все это под спудом не видное крылось, И все проявилось, лишь ты появилась. Наум Коржавин, 1954. & ОСЕНЬ Мои пальцы из рук твоих выпали. Ты уходишь - нахмурила брови. Посмотри, как березки рассыпали Листья красные дождиком крови. Осень бледная, осень холодная, Распростертая в высях над нами. С горизонтов равнина бесплодная Дышит в ясную твердь облаками. Андрей Белый, 1906. & Сеанс под открытым небом - все звезды смотрят кино и над сюжетом нелепым смеются уже давно. С экрана орут, заливают, еще сюжета - на треть, но облака уплывают: им надоело смотреть. Борис Слуцкий. & Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Вот перечень щедрот, Которых каждый человек, Моля и плача ждет. Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Познал в себе Творец, Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Вложил в детей Отец. Ведь сердце бьется у Добра, И чист смиренья взгляд, Как богочеловек - Любовь, И мир - ее наряд. Любой из нас, в любой стране, Зовет, явясь на свет, Добро, Смиренье, Мир, Любовь - Иной молитвы нет. И нехристь требует любви - Язычник, Мавр или Еврей, - Где Мир, Смиренье и Любовь, Там и Господь - добрей. Вильям Блейк. & Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? Куда ушел Ваш китайченок Ли? Вы, кажется, потом любили португальца, А может быть, с малайцем Вы ушли. В последний раз я видел Вас так близко, В пролеты улиц Вас умчал авто, И снится мне - в притонах Сан-Франциско Лиловый негр Вам подает манто. А.Вертинский. & Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос. Я влюблен в Ваше тонкое имя - Ирена - И в следы Ваших слез... Разве можно эабыть эти детские плечи, Этот горький заплаканный рот... И акцент Вашей странно-изысканной речи, И ресниц утомленных полет... А крылатые брови? А лоб Беатриче? А весна в повороте лица?.. О, как трудно любить в этом мире приличий, О, как больно любить без конца! И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться, И зажав свое сердце в руке, Осторожно уйти, навсегда отказаться И еще улыбаться в тоске. Не могу, не хочу, наконец - не желаю! И приветствуя радостный плен, Я со сцены Вам сердце как мячик бросаю!.. Ну! Ловите, принцесса Ирен!.. А.Вертинский. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 ИСКУССТВО ПОЭЗИИ О музыке на первом месте! Предпочитай размер такой, Что зыбок, растворим и вместе Не давит строгой полнотой. Ценя слова как можно строже, Люби в них странные черты. Ах, песни пьяной что дороже, Где точность с зыбкостью слиты! То - взор прекрасный за вуалью, То - в полдень задрожавший свет, То - осенью, над синей далью, Вечерний, ясный блеск планет. Одни оттенки нас пленяют, Не краски: цвет их слишком строг! Ах, лишь оттенки сочетают Мечту с мечтой и с флейтой рог. Страшись насмешек, смертных фурий, И слишком остроумных слов (От них слеза в глазах Лазури!), И всех приправ плохих столов! Перевод В. Брюсова ПОЭТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО ART POÉTlQUE Музыки — прежде всего другого! Нужен поэтому зыбкий стих. Растворимый в напеве легче других, Лишенный надутого и тугого. К тому ж выбирай твои слова Слегка небрежно, чуть презирая: Ведь песенка нам милей хмельная. Где Ясное в Блеклом сквозит едва. Это прекрасный взор под вуалью. Это трепещущий летний зной, Это в осенней дымке сквозной Звездная пляска над синей далью. Ведь мы Оттенков жаждем и ждем! Не надо Красок, Оттенков нужно. В оттенках лишь сливаются дружно С мечтой мечта и флейга с рожком! Прочь узкий Рассудок, Смех порочный! Беги убийц — финальных Острот, Oт которых лазурь лишь слезы льет! Вон эту пошлость кухни чесночной! А ригоризму шею сверни! И хорошо, коль сможешь на деле Добиться, чтоб рифмы чуть поумнели: Не следить, — далеко заведут они! Кто рифменным не был предан мукам: Негр ли безумный, мальчик глухой Сковал нам бубенчик жестяной С его пустым и фальшивым звуком? Лишь музыку ищи и лови! Сделай стихи летучей игрою, Чтоб чувствовалось: он послан душою В иное небо, к иной любви. Пусть в утренний бриз, коль небо хмуро. Он предсказаньями веет, пьян. Вдыхая с ним мяту и тимьян... А прочее все — литература. Перевод Г.Шенгели ИСКУССТВО ПОЭЗИИ За музыкою только дело. Итак, не размеряй пути. Почти бесплотность предпочти Всему, что слишком плоть и тело. Не церемонься с языком И торной не ходи дорожкой. Всех лучше песни, где немножко И точность точно под хмельком. Так смотрят из-за покрывала, Так зыблет полдни южный зной. Так осень небосвод ночной Вызвезживает как попало. Всего милее полутон. Не полный тон, но лишь полтона. Лишь он венчает по закону Мечту с мечтою, альт, басон. Нет ничего острот коварней И смеха ради шутовства: Слезами плачет синева От чесноку такой поварни. Хребет риторике сверни. О, если б в бунте против правил Ты рифмам совести прибавил! Не ты, — куда зайдут они? Кто смерит вред от их подрыва? Какой глухой или дикарь Всучил нам побрякушек ларь И весь их пустозвон фальшивый? Так музыки же вновь и вновь. Пускай в твоем стихе с разгону Блеснут в дали преображенной Другое небо и любовь. Пускай он выболтает сдуру Все, что впотьмах, чудотворя, Наворожит ему заря... Все прочее — литература. Перевод Б. Пастернака Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 Поль Верлен (Paul Verlaine) (30.03.1844, Мец, - 8.01.1896, Париж), французский поэт. Родился в семье офицера. Начинал писать под влиянием парнасцев, но также романтиков и Шарля Бодлера. Верлен - один из основоположников символистского направления. В "Сатурновских стихотворениях" (1866) и "Галантных празднествах" (1869) наряду со строго изваянными образами в манере парнасцев появляются характерные для Верлена напевные, меланхоличные, глухо звучащие стихи. В книге стихов "Песнь чистой любви" (1870) Верлен приближает лексику и синтаксис поэтической речи к простой беседе. В 1871 году Верлен не подчинился версальцам, остался в Париже и служил в бюро прессы Парижской Коммуны. После "кровавой недели" до 1877 года жил преимущественно в провинции, уезжал в Бельгию и Англию. В 1874 году опубликовал книгу стихов "Романсы без слов", во многом определившую эстетику символизма. Задушевные незатейливые песенки чередовались там со стихами, символически передающими минорным звучанием и ритмом беспредметную тоску и покорность ей. В стихотворении "Поэтическое искусство" Верлен полушутя советовал добиваться манящей воображение неточности, нюансов, музыкальности стиха. Сборники стихов "Далёкое и близкое" (1884), "Параллельно" (1889), статьи об Артюре Рембо, Стефане Малларме и др. ("Проклятые поэты", 1884) двойственны. Здесь усиливаются упадочные тенденции, но в то же время поэт предостерегает своих новых сторонников от декадентских крайностей, печатает революционные стихи (поэма "Побежденные" в сборнике "Далёкое и близкое"). "Интимнейший из поэтов", по словам Валерия Брюсова, Поль Верлен был человечнее других французских символистов, он обогатил поэзию тонким лиризмом, придав ей интенсивную музыкальную выразительность. Умер в нищете. Н. И. Балашов. http://www.c-cafe.ru/days/bio/10/044.php Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 Творчество Мирры Лохвицкой принесло ей быструю известность. Лохвицкую можно считать основоположницей русской «женской поэзии» XX в., она проложила путь для Ахматовой, Цветаевой и множества других русских поэтесс. Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 году и был сразу же удостоен престижной Пушкинской премии. За 16 лет литературной деятельности поэтесса выпустила пять сборников стихотворений, посмертный сборник «Перед закатом» вышел в 1908 году . Пустой случайный разговор, А в сердце смутная тревога — Так заглянул глубоко взор, Так было высказано много... Пустой обмен ничтожных слов, Руки небрежное пожатье,— А ум безумствовать готов, И грудь, волнуясь, ждет объятья. Ни увлеченья, ни любви Порой не надо для забвенья,— Настанет миг,— его лови,— И будешь богом на мгновенье! 1894 Существовала творческая связь Мирры с К. Бальмонтом , их стихотворная перекличка охватывает сотни стихотворений. Поэтов связывали и личные отношения; их «роман» наделал много шуму, хотя существовал, главным образом, в стихах. Тем не менее чувства с обеих сторон не были надуманны, невозможность пережить в реальности то, что было воспето в поэзии, в конце концов привела к ухудшению отношений и к полному их разрыву, хотя стихотворная перекличка, ставшая своего рода поединком, продолжалась. Возможно, именно эти драматические переживания вызвали у Лохвицкой тяжелый внутренний надлом, сказавшийся и на тональности ее поздних стихов, и на ее здоровье. В 1905-м году поэтесса скончалась от сердечной болезни не дожив до 36-ти лет. Посмертно Мирра Лохвицкая обрела себе роль некой Прекрасной Дамы для Игоря Северянина, благоговейно чтившего ее память. Тэффи - Надежда Александровна Лохвицкая (1872-1952), русская писательница и поэтесса. Полноценная литературная деятельность Тэффи (взявшей псевдоним лишь для того, чтобы отличаться от сестры) началась только после ранней смерти Мирры. Моя любовь — как странный сон, Предутренний, печальный... Молчаньем звезд заворожен Ее призыв прощальный! Как стая белых, смелых птиц Летят ее желанья К пределам пламенных зарниц Последнего сгоранья!.. Моя любовь — немым богам Зажженная лампада. Моей любви, моим устам — Твоей любви не надо! 1910 Тэффи снискала репутацию писателя остроумного, наблюдательного и беззлобного. Считалось,что ее отличает тонкое понимание человеческих слабостей, мягкосердечие и сострадание к своим незадачливым персонажам. Излюбленный жанр Тэффи — миниатюра, построенная на описании незначительного комического происшествия. Под конец своего творческого пути — сборник «Земная радуга» (1952) она уже не успела сама подготовить к печати — Тэффи совсем отказалась от сарказма и от сатирических интонаций, достаточно частых как в ее ранней прозе, так и в произведениях 1920-х годов. Просветленность и смирение перед судьбой, которыми не обделила персонажей Тэффи, даром любви, сопереживания и эмоциональной отзывчивости, определяют основную ноту ее последних рассказов. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 28 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 28 Января 2011 Поэтические отголоски Игорь-Северянин Доказывать зависимость от Лохвицкой Игоря-Северянина (на таком написании своего псевдонима настаивал Игорь Васильевич Лотарeв, 1887–1941) нет необходимости – он сам никогда ее не скрывал. А.А. Амфитеатров по этому поводу писал, что Северянин «первый и, к чести его, наиболее откровенный» последователь поэтессы. У Северянина много стихов, прямо посвященных памяти Лохвицкой или с эпиграфами, взятыми у нее, но у него также множество менее явных аллюзий. Кроме того, к Лохвицкой всегда отсылают определенные стихотворные размеры (как и у Бальмонта), использование таких узнаваемых, характерных для нее приемов, как метабола (повторение в нескольких строфах одной строки с изменением порядка слов) и другие едва заметные черты. Собственно говоря, для Северянина это была не просто «зависимость» в смысле влияния творческой манеры – Лохвицкая была для него чем-то вроде Прекрасной Дамы, предметом романтической любви. Он посещал ее могилу, помнил и чтил ее памятные даты. В его переписке она нередко именуется «святой Миррой». Об этой любви свидетельствуют, в частности, воспоминания Тэффи, которая говорит прямо, что Мирру Северянин «любил всю жизнь», хотя никогда не видел, и что в ней самой он «чтил сестру Мирры Лохвицкой». Однако этот вполне искренний и даже по-своему возвышенный культ не был воспринят современниками всерьез. «Двусмысленная слава» Северянина, его ироничность и склонность к эпатажу, нередко – увы! – соскальзывавшему в безвкусицу, настраивали против него значительную часть читающей публики и не способствовали адекватному пониманию поэзии тех, кого он называл учителями: Фофанова и Лохвицкой. В результате получилось, что обоим поэтам он оказал не самую лучшую услугу: подлинный трагизм их судеб, глубоко трогавший самого Северянина, в его подаче приобретал пародийный оттенок. В самом деле: что кроме раздражения может вызывать, к примеру, такое утверждение: «Я Лохвицкую ставлю выше всех: // И Байрона, и Пушкина, и Данта"? Бедная Мирра! Вновь, как во времена бальмонтовского «Зачарованного грота» ей «не поздоровилось от этаких похвал». Но ведь «не поздоровилось», в конечном счете, и самому Северянину... Тем не менее почти век спустя Северянин находит своего «читателя в потомстве», способного, наконец, понять, что он не только «иронизирующее дитя», но еще и просто романтик, с душой чистой и доброй. Думается, что настало также время понять и оценить эту странную и трогательную любовь поэта к женщине, которой он никогда не видел, и убедиться в правоте его слов: Что значит время? Что значат годы? Любовь и верность сильнее их! Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 29 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 29 Января 2011 Вклад Максимилиана Александровича в российскую культуру, ее сохранение и приумножение в трудные и жестокие годы первой трети двадцатого века остается в определенной степени недооцененным. Этот цельный человек, удивительно гармонично соединивший в своем мировоззрении духовную философию Востока и модернистские искания Запада, не только сам постоянно пополнял культурную сокровищницу новыми стихотворными произведениями, статьями, переводами, но и создал в своем доме в Коктебеле уникальную творческую и дружескую атмосферу, притягивавшую сюда многих лучших представителей российской интеллигенции. Николай Гумилев и Марина Цветаева, Осип Мандельштам и Михаил Булгаков, Алексей Толстой и Владислав Ходасевич, многие другие «паломники», насыщаясь царившей здесь удивительной аурой, получали мощный импульс к новому творчеству, отдыхали душой от тяжести и боли, вызванных происходившими в стране катаклизмами. А. Толстой. Из статьи "О Волошине". Вошел человек в цилиндре, бородатый, из-под широких отворотов пальто в талию выглядывал бархатный жилет1. Нечеловеческие икры покоятся на маленьких ступнях, обутых в скороходы. Сел человек против меня и улыбнулся. Лицо его выразило три стихии(от греческого stoicheion — элемент, первооснова) 1) У древнегреческих и средневековых философов-материалистов — основные элементы природы: огонь, воздух, вода и земля. Учение о четырёх элементах составляло теоретическую основу алхимии. Теорию четырёх стихий первым начал разрабатывать... http://www.maxvoloshin.ru/maxvoloshin_memories/ А. Амфитеатров. Чудодей. 1-2 Макса, то есть Максимилиана Александровича, Волошина я знал хорошо, близко, дружески (несмотря на разницу наших лет) в его парижские молодые дни. В течение двух лет он прикатывал к нам на виллу Монморанси почти ежедневно, редко пропуская день-другой. Тогда это был самый жизнерадостный и общительный молодой человек из всей литературно-артистической богемы не только русского (с ним Макс, пожалуй, меньше знался), но и “всего” Парижа(по-французски — Paris) История имени Парижа восходит к названию племени галлов (паризиев), обитавших в этом районе во времена римского завоевания. Исторический центр Парижа – остров Ситэ, территория которого в настоящее время практически полностью... Подробнее >> Словарь >>. Цвел здоровьем телесным и душевным и так вкусно наслаждался прелестью юного бытия, что даже возмущал некоторых. — Помилуйте! — восклицала М. А. Потапенко (супруга знаменитого романиста). — На что похоже? Мужик — косая сажень в плечах, бородища — как у разбойничьего есаула, румянца в щеках достаточно на целый хоровод деревенских девок, и голос зычный — хоть с левого берега Сены на правый кричать. А говорит все о мистицизме да об оккультизме — и таким гаснущим шепотом, словно расслабленный и сейчас пред вами умрет и сам превратится в привидение. Даже не разберешь в нем, что он — ломается, роль на себя напустил, или бредит взаправду? Чудодей какой-то! В парижском обществе (кого только Макс в нем не знал и к кому только не был вхож!) Волошин был известен под кличкою “Monsieur c'est fres interessant!” *(Господин “это очень интересно!” (франц.)). От его манеры(от французского maniere) 1) Совокупность приемов, характерных черт, формальных особенностей, характеризующих стилистические и технические особенности целого художественного направления или творчества одного живописца, писателя, артиста. Характерные для... откликаться этой фразою, произносимою неизменно в тоне радостного удивления, решительно на всякое новое известие. Это восклицание действительно хорошо — цельно — определяло тогдашнее существо: воплощенную жажду жизни, полную кипения и любопытства бытопознания. Помню курьезный вечер. Бывала у нас, так же, как Макс, ежедневно Ольга Комиссаржевская, сестра знаменитой Веры Федоровны, несколько на нее похожая, воительница “на усовершенствовании” и тоже, как Макс, мистичка, к оккультизму склонная. Но — полная противоположность Максу и по наружности, ибо бледностью, худобою и траурным одеянием действительно немного походила на привидение, и, в особенности, по настроению: воплощенное уныние, недовольство, жизнью, испуг пред сложною загадкою бытия. И вот однажды они, по обыкновению, у нас, но я занят, жена занята, — остались они вдвоем. Говорить им, по полярному разобщению натур(от лат. nature - природа) 1) В изобразительном искусстве - предметы и явления окружающего мира, живые существа (человек, ландшафт, предметы и т.д.) которые изображает или может изобразить художник, наблюдая их как модель. Натура - это природный, живой образец... решительно не о чем. Ольга — Гераклит, в черном хитоне с воскрылиями, — мрачно затискала свое слабое тельце в угол дивана. Волошин — дюжий Демокрит, велосипедист в бархатной куртке и шароварах шириною с Черное море(по-украински Чорне море, по-турецки Karadeniz) Внутреннее море бассейна Атлантического океана. Проливом Босфор соединяется с Мраморным морем, далее, через пролив Дарданеллы — с Эгейским и Средиземным морями. Керченским проливом соединяется с Азовским морем. С севера… Подробнбродит по гостиной, светло улыбаясь каким-то своим неведомым, но радужным мечтам. Молчание длится минут пятнадцать. И вдруг слышу — печальный, не без оттенка1) Разновидность какого-либо цвета, отличающаяся от других его разновидностей степенью яркости и густоты и по силе тона. Оттенок получают из чистого цвета добавлением белого или черного, а также в небольших количествах других цветов. Также оттенком называют добавочный цвет, примешивающийся к основному и проявляющийся на его фоне. Например, красный... презрительного негодования, хрустальный звон: — Вы... всегда так довольны собой? И — патетический ответ сочного баритона: — Всегда! — Как это странно! Я покатился со смеху: уж очень комичен был контраст(от французского contraste — противоположность) 1) Значимая или заметная разница, не обязательно измеряемая количественно (например, «контраст впечатлений»). 2) В изобразительном искусстве - резко выраженная противоположность: например, контрастная... Комиссаржевская ужасно обиделась. Волошин нисколько. Его было очень трудно обидеть, по крайней мере, обидой реальной(от латинского realis — вещественный, действительный) Все сущее; весь мир в многообразии его форм: материальный мир, объективно существующий в действительности (объективная реальность); и мир, создаваемый индивидуальным сознанием (субъективная реальность). Противоположные... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 29 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 29 Января 2011 http://www.liveinternet.ru/users/3422649/post119648725/ http://www.maxvoloshin.ru/himself/ ИМЯ В ИСТОРИИ И ИСКУССТВЕ Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932) - поэт и художник, мыслитель и критик, сложная многогранная талантливая личность. Волошин никогда не стремился быть единомышленником власти, стихи его начали печатать только в 1961 году, его акварели редко появлялись на выставках, но его творчество знали. Его стихи расходились в сотнях списков, его цитировали в печати, не называя имени. Высокая духовность, широкая культу-jpi ры, разнообразие его интересов привлекали к творчеству Волошина, многие стремились в Коктебель, даже когда поэта уже не было, но где всегда жила память о нем. В молодости М. Волошин много путешествовал. Он был в Швейцарии, Германии, Италии, Испании, объездил всю Францию, побывал на Корсике в Сардинии, на Балеарских островах, в Греции и Константинополе. Странствия по "лицу земли", по музеям и библиотекам ему были нужны, чтобы: "Все видеть, все понять, все знать, все пережить, Все формы, все цвета вобрать в себя глазами, Пройти по всей земле горящими ступнями, Все воспринять и снова воплотить". Волошин сожалел, что ему не удалось осуществить путешествие на Восток - в Китай, Японию, Индию... Тема странствий - одна из основных в первой книге стихов М. Волошина. Особая тема в творчестве М. Волошина - восточный Крым, Киммерия. Пейзажи восточного Крыма - скалы и утесы, полынные нагорья и равнины, выжженные солнцем, море и суровые скалы - были глубоко созвучны своеобразной художнической натуре Волошина. Поселившись там, исходив его вдоль и поперек, Волошин стал как бы частью этой земли. Марина Цветаева так пишет об этом: "Когда Макс, полдневными походами, рассказывал мне о земле, по которой мы идем, мне казалось, что рядом со мной идет - даже не Геродот, ибо Геродот рассказывал по слухам, шедший же рядом повествовал, как свой о своем". Немного в истории мировой культуры отыщется примеров столь тесной связи между человеком-творцом и местом, где он жил и творил. Элегичные, грустные, исполненные глубочайшей поэзии акварели запечатлели ее обличий. Их музыкальный строй соответствует поэтическим строчкам: Над зыбкой рябью вод встает из глубины Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней, Обрывы черные, потоки красных щебней – Пределы скорбные незнаемой страны... Я вижу грустные, торжественные сны, Заливы гулкие земли глухой и древней, Где в поздних сумерках грустнее и напевней Звучат пустынные гекзаметры волны... Максимилиан Александрович очень любил Коктебель, как никто понимал его суровую красоту. На морском берегу стоял его дом. Он имел большой открытый балкон, расположенный на крыше. Вокруг глухие перила и вдоль них низкие скамьи. На скамьях, на полу подушки и ковры. По вечерам там читали стихи, рассказы, тихо пели песни, вели беседы, над головой голубое небо, усыпанное звездами, внизу море, отражающее блеск звезд. К Волошину приезжали его друзья - писатели, поэты, ученые, художники, артисты. "Киммерийскими Афинами" назвал дом М. Волошина поэт и переводчик Георгий Шенгели, а поэт Валерий Брюсов говорил, что "сейчас в России нет нигде такого сосредоточия интересных идей". Их привлекала личность Максимилиана Волошина, творческий масштаб которой приводит на память деятелей высокого Возрождения: Микеланджело, Леонардо да Винчи... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 29 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 29 Января 2011 — Как барышня похош на свой папаш! (Старичок) Макс, авторски — скромно: — Все говорят. — А папаш (старушка) ошень похош на свой дочк. У вас много дочк? Макс уклончиво: — Она у меня старшая. М.Цветаева. Живое о живом В 1910 г. Волошин «удочерил» Цветаеву. Последствия этого события не дооценены до сих пор. Как недооценены они были и самой Цветаевой, спохватившейся только в 1933 году: Макса, Макса забыла, с его посвящением — мне — лучшего сонета (Бонапарт) в ответ на что? — на мою постоянную любовь к другим — при нем, постоянную занятость другими, а не им, заваленность всеми — на его глазах. Макса, которому я даже никогда ничего не подарила (нужно знать меня! Без подарка в дом не вхожу!) — а он мне — сколько моих любимых книг! — Макса, которому я ничего не дала, кроме радости, что я есть. Единственного человека, которому я ничего не дала, а он мне — всё. ... Макс один мне дал и передал за всех. (НСТ, 351)1 Дело не только в сонете «Бонапарт». Кроме плодов своего мастерства, Волошин поделился с Цветаевой и самим мастерством, кроме себя — подарил многих других людей, и не только людей — идей (в том числе «сокровенных», «эзотерических»), не говоря уже о книгах, по которым и надлежит восстанавливать «истинную» биографию всякого поэта и прозаика. Волошин был литературной «нянькой» Цветаевой. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 29 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 29 Января 2011 Андрей Белый в мемуарах "Начало века" описывает званый ужин у Брюсова и увиденного им на этом ужине Волошина: ярко-рыжую бороду, рыжеватую шапку волос, пенсне "с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух". Волошин щурился на Бальмонта "затонувшими в щечных расплывах глазами". Всеволоду Рождественскому Волошин "казался похожим на ясноглазого, примиренного с жизнью старца, бродячего рапсода гомеровских времен". Здесь ясноглазый старец, этакий коктебельский Платон Каратаев или Лука из "На дне". Эти глаза резко отличаются от "странно-веселых глазок". Пишут разные люди с их разным подходом к Волошину. Об этом читатель забывать не должен. Вдова поэта М. С. Волошина в неопубликованной рукописи своих заметок о нем сочувственно выделяет наблюдения близкого знакомого, искусствоведа Эриха Геллербаха, который увидел "глаза зеленоватые, внимательные, почти строгие глаза, глядевшие собеседнику прямо в зрачки, но без всякой въедливости и назойливости, спокойно и вдумчиво... Когда Волошин улыбался, глаза оставались совершенно серьезными и становились даже более внимательными и пристальными". Новое, несхожее с предыдущими описание глаз. Цвет глаз, свет глаз, их отсветы и, главное, впечатление от них, складывающееся не отдельно, а в связи с обликом поэта. http://lib.rus.ec/b/210923/read Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рона Опубликовано 29 Января 2011 Автор Поделиться Опубликовано 29 Января 2011 Эта тема не биографии, не стихи, попытка побывать в гостях у любимых людей. Борис Пастернак ПИРЫ Пью горечь тубероз, небес осенних горечь И в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы сырую горечь пью. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надежному куску объявлена вражда. Тревожный ветр ночей - тех здравиц виночерпьем, Которым, может быть, не сбыться никогда. Наследственность и смерть - застольцы наших трапез. И тихой зарей,- верхи дерев горят - В сухарнице, как мышь, копается анапест, И Золушка, спеша, меняет свой наряд. Полы подметены, на скатерти - ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит - во дни удач на дрожках, А сдан последний грош,- и на своих двоих. 1913, 1928 Серебряный век русской поэзии. http://ndolya.boom.ru/tsvetaeva/mtsbp3.htm Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах Прочее
Рекомендуемые сообщения
Создайте аккаунт или авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий
Комментарии могут оставлять только зарегистрированные пользователи
Создать аккаунт
Зарегистрировать новый аккаунт в нашем сообществе. Это несложно!
Зарегистрировать новый аккаунтВойти
Есть аккаунт? Войти.
Войти