Любимые стихи.

[Рона]

Моне-Шопен

http://video.mail.ru/mail/lalubov/1691/1863.html

[Рона]

Шопен-Пастернак

http://www.kivi.kz/watch/7p80kc2cxuiv

[Рона]

Шопен-Пастернак

Опять Шопен не ищет выгод,

Но, окрыляясь на лету,

Один прокладывает выход

Из вероятья в правоту.

Эти отрывки дают представление об отношениях двух художников, пианиста и поэта, отношениях, о которых Шекспир сказал:

Коль музыка поэзии близка

И как с сестрою с ней соединима,

Любовь меж ними будет велика...

В творческой жизни и Нейгауза, и Пастернака о собое место занимал Шопен.

[Рона]

Чехов и Левитан

http://isaak-levitan.ru/chehov.php

Чехов А.П. о Левитане:

"Как мало ценят, как мало дорожат вещами Левитана. Ведь это же стыдно. Это такой огромный, самобытный, оригинальный талант. Это что-то такое свежее и сильное, что должно было бы переворот сделать. Да, рано, рано умер Левитан..."

[Рона]

Паустовский и Левитан

http://isaak-levitan.ru/paustovsky.php

[Рона]

Пастернак и Цвеаева

Пастернак — большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дребезг, — весь в Завтра! — захлебывание младенца, — и этот младенец — Мир. Захлебывание. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, — точно грудь не вмещает: а — ах! Наших слов он еще не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное — и опрокидывающее. В три года это привычно и называется: ребенок, в двадцать три года это непривычно и называется: поэт. (О, равенство, равенство! Скольких нужно было обокрасть Богу вплоть до седьмого колена, чтобы создать одного такого Пастернака!)

[Рона]

Паустовский и Бунин

И.Бунин

Во Франции умер замечательный русский писатель - писатель классической

силы и простоты - Иван Алексеевич Бунин.

Он умер под чужим небом в ненужном и горьком изгнании, которое он сам

создал для себя, в непереносимой тоске по России и своему народу.

Кто знает, сколько отчаяния от этой разлуки перенес наедине с собой

этот внешне спокойный и сдержанный человек.

Не будем судить Бунина. Не стоит вспоминать его роковую ошибку. Не это

важно сейчас.

Важно то, что он наш, что мы вернули его нашему народу, нашей русской

литературе, и отныне он займет в ней то высокое место, которое ему

принадлежит по праву.

Меня просили сказать вступительное слово на первом вечере памяти

Бунина. Я начал готовиться к нему, но открыл наугад одну из книг Бунина - и

все пропало! Я зачитался, и у меня почти не осталось времени, чтобы

набросать на бумаге заметки о Бунине.

Я забыл обо всем. Такова сила бунинского таланта, бунинского слова,

сила его беспощадно-прекрасного и безукоризненного мастерства.

Он был суров потому, что полагал художественную правду превыше всего.

Как часто и глубоко мы ошибаемся в своих оценках писателей из-за

неистребимой склонности приклеивать на каждого писателя ярлыки. Чехов почти

всю жизнь прожил с ярлыком "пессимиста" и "певца сумерек", о Бунине всегда

говорили как о "холодном мастере" и "бесстрастном парнасце".

Какими жалкими кажутся все эти наклейки, когда читаешь книги Бунина и

постепенно открываешь за этим внешним бесстрастием огромное человеческое

сердце, впитавшее в себя еще недавнее черное горе русской деревни, ее сирую

в то время и жестокую долю.

Не дольше, как сегодня, я (не помню уже в который раз) перечитал

рассказы Бунина "Худая трава" и "Илья-пророк".

Каждый из этих рассказов, говоря словами самого Бунина, полосонул меня

ледяной бритвой по сердцу.

Мало найдется в нашей литературе таких щемящих рассказов, полных

скрытой любви к простому человеку. И не только любви, но и полного

понимания, полного проникновения в его мысли и сердце.

Человек должен быть человечен не только в своей радости, но и в

страдании. Это хорошо знал Бунин. Он мог бы повторить крик английского

писателя Оскара Уайльда, раздавшийся из королевской каторжной тюрьмы:

"Где страдание-там святая земля!"

Сегодня же-тоже наугад-я прочел стихи Бунина "Плачь ночью". • По-моему,

немногие стихи в мировой поэзии передают с такой томительной силой

очистительную моральную силу страдания:

Плакала ночью вдова.

Нежно любила ребенка, но умер ребенок.

Плакал и старец сосед, прижимая к глазам рукава.

Звезды светили, и плакал в закуте козленок.

Плакала мать по ночам.

Плачущий ночью к слезам побуждает другого. Звезды слезами текут с

небосклона ночного, Плачет господь, рукава прижимая к очам.

Бунин дошел, особенно в своей автобиографической книге "Жизнь

Арсеньева", до того предела в области прозы, о котором говорили Чехов и Лев

Толстой - до предела, когда проза сливается в одно органическое неразделимое

целое с поэзией, когда нельзя уже отличить поэзию от прозы и каждое слово

ложится на душу, как раскаленная печать.

Достаточно прочесть несколько строк Бунина о своей матери, о навсегда

затерянной ее могиле, строк, написанных человеком, чьи дни на земле были уже

по существу сочтены, чтобы понять силу любви, нашедшей единственно возможное

и единственно нужное выражение.

Что-то почти библейское по скупости и мощи слов заключено в этих

строках.

Бунина большинство знает главным образом как прозаика.

Но как поэт он стоит на уровне своей прозы. У него много превосходных

стихов.

Стихи эти, равно как и проза Бунина, говорят о необыкновенной его

способности перевоплощаться, если можно так выразиться, во все то, о чем он

пишет.

Почти мгновенно он схватывает и закрепляет в слове те черты людей и

пейзажа, которые с особой точностью передают сущность того, о чем Бунин

пишет.

Да, Бунин суров, почти безжалостен. Но вместе с тем он пишет о любви с

огромной силой. Для него любовь гораздо шире и богаче, чем обычное

представление о ней.

Для него любовь - это приобщение ко всей красоте и ко всем сложностям

мира. Для него - это ночи, дни, небо, беспредельный шум океана, книги и

размышления - одним словом, это все, что существует вокруг.

Пейзаж Бунина так точен, богат, так географически разнообразен и вместе

с тем так полон лирической силы, что говорить о нем вскользь нет

возможности. Эта тема требует особого разговора.

Бунин великолепно, с полным совершенством владел русским языком. Он его

знал так, как может знать лишь человек, бесконечно любящий свою страну.

Язык Бунина прост, даже временами скуп, очень точен, но вместе с тем

живописен и богат в звуковом отношении,-от звенящей медью торжественное и до

прозрачности льющейся родниковой воды, от размеренной чеканности до

интонаций удивительной мягкости, от легкого напева до медленных раскатов

грома

В области языка Бунин мастер почти непревзойденный.

Как каждый большой писатель, Бунин много думал о счастье. Ждал его,

искал и когда находил, то щедро делился им с людьми.

В этом смысле очень характерны две его строфы, которыми я и закончу

свои слова о Бунине:

О счастье мы всегда лишь вспоминаем А счастье всюду Может быть, оно -

Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно

В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако Давно Слежу за

ним Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано1956

Паустовский

[Рона]

Паустовский и Ван-Гог

По неистовой преданности своему делу у Мультатули был собрат, тоже голландец и его современник – художник Винсент Ван-Гог.

Трудно найти пример большего отречения от себя во имя искусства, чем жизнь Ван-Гога. Он мечтал создать во Франции «братство художников» – своего рода коммуну, где ничто не отрывало бы их от служения живописи.

Ван-Гог много перестрадал. Он опустился на самое дно человеческого отчаяния в своих «Едоках картофеля» и «Прогулке заключенных». Он считал, что дело художника – противостоять страданию всеми силами, всем талантом.

Дело художника рождать радость. И он создавал ее теми средствами, какими владел сильнее всего, – красками.

На своих холстах он преобразил землю. Он как бы промыл ее чудотворной водой, и она осветилась красками такой яркости и густоты, что каждое старое дерево превратилось в произведение скульптуры, а каждое клеверное поле – в солнечный свет, воплощенный во множестве скромных цветочных венчиков.

Он остановил своей волей непрерывную смену красок, для того чтобы мы могли проникнуться их красотой.

Разве можно утверждать после этого, что Ван-Гог был равнодушен к человеку? Он подарил ему лучшее, чем обладал, – свою способность жить на земле, сияющей всеми возможными цветами и всеми их тончайшими переливами.

Он был нищ, горд и непрактичен. Он делился последним куском с бездомными и хорошо знал на собственной шкуре, что значит социальная несправедливость. Он пренебрегал дешевым успехом.

Конечно, он не был борцом. Героизм его заключался в фанатической вере в прекрасное будущее людей труда – пахарей и рабочих, поэтов и ученых. Он не мог быть борцом, но он хотел внести и внес свою долю в сокровищницу будущего – свои картины, воспевающие землю.

Из всех видов этой красоты Ван-Гог выбрал только один цвет. Его всегда поражало свойство природы к безошибочному соотношению красок, неисчислимое множество их переходов, та раскраска земли, которая все время меняется, но одинаково хороша во все времена года и под всеми широтами.

Пора восстановить справедливость по отношению к Ван-Гогу, к таким художникам, как Врубель, Борисов-Мусатов, Гоген, и многим другим.

Нам нужно все, что обогащает внутренний мир человека социалистического общества, все, что возвышает его эмоциональную жизнь. Неужели нужно доказывать эту прописную истину?!

[Рона]

Паустовский-Шопен

К. Паустовский поступал. так же, как работники фронтовых концертных бригад, когда на торопливо. сколоченных эстрадах-времянках, часто под открытым небом они исполняли. ноктюрны Шопена, пели о любви Онегина и Татьяны, о сердечных неурядицах.

[Рона]

Гайдн-Левитанский

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,

а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-

как в "Прощальной симфонии" - ближе к финалу - ты помнишь,

у Гайдна -

музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу

и уходит - в лесу все просторней теперь - музыканты уходят -

партитура листвы обгорает строка за строкой -

гаснут свечи в оркестре одна за другой - музыканты уходят -

скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой -

тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,

и по мере того как с осенних осин облетает листва,

все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,

что становится явной вся тайная суть естества,-

все просторней, все глуше в осеннем лесу - музыканты уходят -

скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача -

и последняя флейта замрет в тишине - музыканты уходят -

скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча...

Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,

когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,

когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе

и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.

Советская поэзия. В 2-х томах.

http://www.tonnel.ru/?l=concert&main=548695

[Рона]

Брошу"сочинение"своё в кафешку,Андрей так любит повторы,а мне надоело,напомню.Страннику

Моё знакомство с искусством началось намного раньше чем появился комп,с 9 класса школы,с Русского музея и Эрмитажа.Потом начались открытия(для себя открытия).Роден,Ван-Гог,Лотрек,Рембрандт…,потом книги,книги,книги днем ,ночью,на уроках,книги на коленях,а глаза иногда на учителя смотрят.Вейс,Перрюшо…Опять музеи,музеи,теперь Москва,выставка в Пушкинском,скорее в Москву.Люблю Лотрека,смотрела фильмы о нем,читала книги,а теперь смотрела все фильмы худ.,док.,которые нашла,а сейчас нашла очень много.Вот и открыла тему»Без названия».Меня больше интересует мнение М.Цветаевой о моем любимом Пастернаке(с которым я всю жизнь),но для этого надо было прочитать»Световой ливень.»Который я нашла в инете.Куда интереснее мнение Ван-Гога о Рембрандте:надо прожить две жизни,чтобы так писать.»Надо Богу ограбить 7 поколений,чтобы создать одного Пастернака»Цветаева.С классической музыкой я познакомилась много позже,после своей свадьбы,до этого слушала ее,как все,радио,ТВ,муж познакомился с классикой в животике мамы,его папа играл на скрипке,это его хобби,он инженер.В Израиле начались концерты.Полюбила Шопена,Листа,Моцарта,никакой обработки мне не надо,а когда нахожу что красивое,хочу со всеми поделиться.Слушать от тебя в сотый раз:пойми пожалуйста,в искусстве каждый сам выбирает и сразу:я знаю Ванессу Мей,извини,я ее тоже знаю,слушала,но я быстро устаю от нее.Зачем в теме показать и написать своё,знать надо много,легче в чате кричатьЯ-Я-Я.Тогда о чем говорить хочешь в искусстве?Чтобы своё мнение иметь,знать надо много.Вот и ищу собесседников знающих много больше меня,люблю умных людей.

Дальше приведу свои любимые стихи,АГА,из инета

Ю. Левитанский.

От рассвета до полночи -

тишина и покой,

никакой будто горечи

и беды никакой.

Только полночь опустится

как догадка о том,

что со счета не сбросится

ни сейчас, ни потом.

Что со счета не сбросится,

ни потом, ни сейчас,

и что с нас еще спросится,

еще спросится с нас.

[Рона]

Левитанский-Шопен.

Еще не осень - так, едва-едва.

Ни опыта еще, ни мастерства.

Она еще разучивает гаммы.

Не вставлены еще вторые рамы,

и тополя бульвара за окном

еще монументальны, как скульптура.

Еще упруга их мускулатура,

но день-другой -

и все пойдет на спад,

проявится осенняя натура,

и, предваряя близкий листопад,

листва зашелестит, как партитура,

и дождь забарабанит невпопад

по клавишам,

и вся клавиатура

пойдет плясать под музыку дождя.

Но стихнет,

и немного погодя,

наклонностей опасных не скрывая,

бегом-бегом

по линии трамвая

помчится лист

опавший,

отрывая

тройное сальто,

словно акробат.

И надпись "Осторожно, листопад!",

неясную тревогу вызывая,

раскачиваться будет,

как набат,

внезапно загудевший на пожаре.

И тут мы впрямь увидим на бульваре

столбы огня.

Там будут листья жечь.

А листья будут падать,

будут падать,

и ровный звук,

таящийся в листве,

напомнит о прямом своем родстве

с известною шопеновской сонатой.

И тем не мене,

листья будут жечь.

Но дождик уже реже будет течь,

и листья будут медленней кружиться,

пока бульвар и вовсе обнажится,

и мы за ним увидим в глубине

фонарь

у театрального подъезда

на противоположной стороне,

и белый лист афиши на стене,

и профиль музыканта на афише.

И мы особо выделим слова,

где речь идет о

нынешнем концерте

фортепианной музыки,

и в центре

стоит - ШОПЕН, СОНАТА No. 2.

И словно бы сквозь сон,

едва-едва

коснутся нас начальные аккорды

шопеновского траурного марша

и станут отдаляться,

повторяясь

вдали,

как позывные декабря.

И матовая лампа фонаря

затеплится свечением несмелым

и высветит афишу на стене.

Но тут уже повалит белым-белым,

повалит густо-густо

белым-белым,

но это уже - в полной тишине.

[Рона]

Пастернак Л.О. о Левитане:

"Передо мной целый ряд новых, начатых или полуоконченных чудных работ! Целый ряд блестящих затей, новых художественных замыслов, новых мотивов, в которых еще с большей силой и прелестью развертывается его дивный дар - так поэтично передавать русскую природу. Целый ряд новых, широко и красиво начатых пейзажей-песен, с присущей ему чарующей прелестью, с особенным, ему лишь свойственным настроением и тонкой музыкой-словом, со всеми теми свойствами его тонкой художественности личности, которые на обычном языке у нас выражаются одним словом - "по - левитановски".

[Рона]

Паустовский К. о Левитане:

"Никто из художников до Левитана не передавал с такой печальной силой неизмеримые дали русского ненастья. Оно так спокойно и торжественно, что ощущается как величие. Осень снимала с лесов, с полей, со всей природы густые цвета, смывала дождями зелень. Рощи делались сквозными. Темные краски лета сменялись робким золотом, пурпуром и серебром. Левитан, так же как Пушкин и Тютчев и многие другие, ждал осени, как самого дорогого и мимолетного времени года. Осень на картинах Левитана очень разнообразна. Невозможно перечислить все осенние дни, нанесенные им на полотно. Левитан оставил около ста осенних картин, не считая этюдов. На них были изображены знакомые с детства вещи: одинокие золотые березы, еще не обитые ветром; небо, похожее на тонкий лед; косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах, что бы они ни изображали, лучше всего передана печаль прощальных дней, сыплющихся листьев, загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами и предзимнего солнца, едва заметно прогревающего землю..."

[Рона]

ХУДОЖНИКИ: Исаак Левитан + П. И. Чайковский

Люблю вас, далекие пристани,

В провинции или в деревне,

Чем книга чернее и листанней,

Тем прелесть её задушевней.

Октябрь серебристо-ореховый,

Блеск заморозков оловянный

Осенние сумерки Чехова

Чайковского и Левитана

Б.Пастернак

[Рона]

norman

Рона

Вы поднимаете темы, которые остаются вечными. Убежден, даже задуматься на эти темы о величайших людях и их творениях - уже целительно само по себе. Думаю, было бы еще полезнее не читать скаченный откуда-то материал, а узнать Ваше личное мнение и критику на это.

Может, у меня неверное представление о форуме, но мне кажется, что диалог, а не монолог на форуме более уместен.

Еще раз спасибо Вам

[Рона]

http://msforum.samaradom.ru/index.php?showtopic=183

Был не диалог, многоголосье, я знала:Олег любит Дали, ИРИША Асадова, Энди Бунина, Куинджи ...

Сейчас не знаю, кому тут не интересно, у кого всё общение в реале...Удалить всё искусство очень быстро можно, не проблема, оставить только подфорум РС.Ответ жду очень.

[Рона]

Фет-Чайковский-Паустовский.

Да, многие отмечали, что поэзия Фета отличалась особой музыкальностью. Сам Петр Ильич Чайковский писал о нем: "Фет - явление совершенно исключительное; нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами... Можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов указанных поэзией и смело делает шаг в нашу область. Поэтому Фет часто напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина или Гете, Байрона или Мюссе. Подобно Бетховену ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределом слова. Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражениям словом. От этого также его часто не понимают... Недаром же Фет, для меня несомненная гениальность, вовсе не популярен".

Да, стихи Фета были музыкальны и в высшей степени эстетичны, таинственны, неподражаемы. Его поэтическое мастерство было во многом непревзойденным. Так в поэтическом шедевре: "шопот, робкое дыхание, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья". Состояние картина, действие создаются без единого глагола. Как это можно? Каким путем? Это таинство Фета. "Человек, понимающий поэзию... ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения", - писал Некрасов Фету в 1856 г. Все наши великие музыканты, композиторы любили Фета. Не в таких уж частых моих беседах с музыкальным гением Георгием Васильевичам Свиридовым имя Фета всплывало постоянно. Говорили мы о нем, о его музыкальности с замечательным композитором Валерием Гаврилиным. И эта музыкальность, эта возвышенность и таинственность Фета требует внимания, внимательности, сосредоточенности открытого сердца, бережного и почти святого отношения к его поэтическому слову, его звучанию. Согласитесь, в нашей системе координат, в телевизионном мелькании, в суете мы отвыкаем от этого. А значит, атрофируем, т.е. приводим к отмиранию важнейших качеств человека - духовное чувствование.

УНОСИ МОЕ СЕРДЦЕ

Музыка Петра Чайковского

Слова Афанасия Фета

Уноси мое сердце в звенящую даль,

Где, как месяц за рощей, печаль;

В этих звуках на жаркие слезы твои

Кротко светит улыбка любви.

О дитя! Как легко средь незримых зыбей

Доверяться мне песне твоей!

Выше, выше плыву серебристым путем,

Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,

Словно за морем ночью заря.

И откуда-то вдруг, я понять не могу,

Грянет звонкий прилив жемчугу.

Уноси ж мое сердце в звенящую даль,

Где кротка, как улыбка, печаль,

И все выше помчусь серебристым путем,

Я, как шаткая тень за крылом

Петру Ильичу Чайковскому

Тому не лестны наши оды,

Наш стих родной,

Кому гремели антиподы

Такой хвалой!

Но, потрясенный весь струнами

Его цевниц,

Восторг не может и меж нами

Терпеть границ.

Так пусть надолго музы наши

Хранят певца,

И он кипит, как пена в чаше

И в нас сердца!

[Рона]

Чайковский проснулся рано, но встал не сразу. Он прислушивался к пению лесных жаворонков. Где–то за окном куковала кукушка. Композитор встал, подошел к окну и увидел лес, уходящий вдаль. Где-то там внизу на берегу озера у него было любимое место – Рудый Яр. Дорога к Рудому Яру шла сначала по просеке, затем березняком, потом через поломанный мост и, наконец, вверх в сосновый бор. Он представлял себе этот путь и понимал, что когда придет туда, у него появятся новые творческие силы. Затем вернется домой сядет за пианино и начнет играть.

Так и случилось. Чайковский долго стоял на обрыве Рудого Яра. Больше всего его поразил свет. Он заметил, что свет изливался золотистыми лучами, падающими на знакомые леса. Композитор вглядывался в него и видел все новые и новые пласты света. Еще он заметил, что свет падая на стволы сосен золотистого оттенка, отражался от них и падал на подлесок, на траву.

Разнообразие и сила света вызвала у Чайковского чувство, что сейчас случится какое-то чудо, что-то необыкновенное. Затем музыкант быстро вернулся домой и, сказав, чтобы никого к нему не впускали, сел за пианино и начал играть. Он играл, добивался ясности звучания мелодии, чтобы музыка была понятна и слуге Фене и старому леснику Василию.

Природа играла большую роль в творчестве Чайковского. ”Мало сказать, что он любил её, обожал, от природы зависело его настроение” (Д.Н. Кайгородов). Петр Ильич Чайковский очень сильно любил природу, и она любила его. Он говорил: “Я еще не встречал человека, более меня влюбленного в матушку Русь… Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи”. В этот перечень также входит и русская природа, которую он любил “больше всякой другой”.

С самых юных лет Чайковскому красоты природы доставляли огромные удовольствия несравнимые даже с занятиями музыкой. Чайковский обладал “способностью в каждом листке и цветке видеть и понимать что-то недосягаемо прекрасное, покоющее, мирящее, дающее жажду жизни”. (Дневник Чайковского 1886 года).

Ближе всего к природе Чайковский ощущал себя во время пребывания в Клину

Да, многие отмечали, что поэзия Фета отличалась особой музыкальностью. Сам Петр Ильич Чайковский писал о нем: "Фет - явление совершенно исключительное; нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами... Можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов указанных поэзией и смело делает шаг в нашу область. Поэтому Фет часто напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина или Гете, Байрона или Мюссе. Подобно Бетховену ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределом слова. Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражениям словом. От этого также его часто не понимают... Недаром же Фет, для меня несомненная гениальность, вовсе не популярен".

Да, стихи Фета были музыкальны и в высшей степени эстетичны, таинственны, неподражаемы. Его поэтическое мастерство было во многом непревзойденным. Так в поэтическом шедевре: "шопот, робкое дыхание, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья". Состояние картина, действие создаются без единого глагола. Как это можно? Каким путем? Это таинство Фета. "Человек, понимающий поэзию... ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения", - писал Некрасов Фету в 1856 г. Все наши великие музыканты, композиторы любили Фета. Не в таких уж частых моих беседах с музыкальным гением Георгием Васильевичам Свиридовым имя Фета всплывало постоянно. Говорили мы о нем, о его музыкальности с замечательным композитором Валерием Гаврилиным. И эта музыкальность, эта возвышенность и таинственность Фета требует внимания, внимательности, сосредоточенности открытого сердца, бережного и почти святого отношения к его поэтическому слову, его звучанию. Согласитесь, в нашей системе координат, в телевизионном мелькании, в суете мы отвыкаем от этого. А значит, атрофируем, т.е. приводим к отмиранию важнейших качеств человека - духовное чувствование.

[Рона]

СКРИПУЧИЕ ПОЛОВИЦЫ

Краса полуночной природы,

Любовь очей, моя страна!

Языков

Дом рассохся от старости. А может быть, и от того, что он стоял на поляне в сосновом лесу и от сосен все лето тянуло жаром. Иногда дул ветер, но он не проникал даже в открытые окна мезонина. Он только шумел в вершинах сосен и проносил над ними вереницы кучевых облаков.

Чайковскому нравился этот деревянный дом. В комнатах слабо пахло скипидаром и белыми гвоздиками. Они в изобилии цвели на поляне перед крыльцом. Растрепанные, высохшие, они даже не были похожи на цветы, а напоминали клочья пуха, прилипшего к стебелькам.

Единственное, что раздражало композитора, - это скрипучие половицы. Чтобы пройти от двери к роялю, надо было переступить через пять шатких половиц. Со стороны это выглядело, должно быть, забавно, когда пожилой композитор пробирался к роялю, приглядываясь к половицам прищуренными глазами.

Если удавалось пройти так, чтобы ни одна из них не скрипнула, Чайковский садился за рояль и усмехался. Неприятное осталось позади, а сейчас начнется удивительное и веселое: рассохшийся дом запоет от первых же звуков рояля. На любую клавишу отзовутся тончайшим резонансом сухие стропила, двери и старушка люстра, потерявшая половину своих хрусталей, похожих на дубовые листья.

Самая простая музыкальная тема разыгрывалась этим домом как симфония.

"Прекрасная оркестровка!" - думал Чайковский, восхищаясь певучестью дерева.

http://paustovskiy.niv.ru/paustovskiy/text...esah/lesa_1.htm

[Рона]

Бунин и Чехов.

Чехов, думаю, не оказал большого художественного влияния на Бунина (уж скорее Тургенев "Поездки в Полесье" и, конечно, Толстой). Любили же они друг друга и как писатели чрезвычайно. "У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым, -- пишет Бунин, -- за всё время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, -- я почти на одиннадцать лет моложе его, -- но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, -- теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: "Бунин уехал, и я один". -- То же самое и я не раз слышал от Ивана Алексеевича, он говорил об этом с радостью, лицо его светлело. Вспоминает и Станиславский: "В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха. Никто не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении".

Не всегда они виделись на людях, и не всегда Иван Алексеевич бывал в хорошем настроении (бывал часто блистателен и тогда, когда настроение было плохое). В общем, жизнерадостность у него почти до конца была редкая. О Чехове принято говорить обратное. Он решительно это отрицал: "Какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", -- как называют меня критики? Какой я "пессимист"?.. "Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один. А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!"

[Рона]

norman где Ваш голос?Проще сказать:о чем это Вы?Объясняю:с компом "общаюсь"лет 6.С Пастернаком, Чеховым, Левитаном, Паустовским...С 8- 9 класса и когда нашла такую информацию, дрожь и широко открытые глаза.Может у Вас тоже что есть"без названия", поделитесь пожалуйста, поговорим.

[Рона]

Цветаева-Пастернак

Марина Цветаева

Антология русской поэзии Б. Пастернаку

Рас-стояние: версты, мили...

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали...

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это - сплав

Вдохновений и сухожилий...

Не рассорили - рассорили,

Расслоили...

Стена да ров.

Расселили нас, как орлов-

Заговорщиков: версты, дали...

Не расстроили - растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

Который уж, ну который - март?!

Разбили нас - как колоду карт!

Эпистолярный роман Бориса Леонидовича Пастернака и Марины Ивановны Цветаевой давно канули в прошлое, но остались произведения, рожденные этими мгновениями.

Не в этом ли и есть великая сила Любви?!!!....

Марина Цветаева.

П О Э Т

1

Поэт - издалека заводит речь,

Поэта далеко заводит речь.

Планетами, приметами... окольных

Притч рытвинами... Между да и нет

Он - размахнувшись с колокольни -

Крюк выморочит... Ибо путь комет -

Поэтов путь. Развеянные звенья

Пречинности - вот связь его! Кверх лбом -

Отчаятесь! Поэтовы затменья

Не предугаданы календарём.

Он тот, кто смешивает карты,

Обманывает вес и счёт,

Он тот, кто спрашивает с парты,

Кто Канта наголову бьёт,

Кто в каменном гробу Бастилий -

Как дерево в своей красе.

Тот, чьи следы - всегда простыли,

Тот поезд, на который все

Опаздывают...

- ибо путь комет -

Поэтов путь: жжя, а не согревая,

Рвя, а не взращивая - взрыв и взлом -

Твоя стезя, гривастая кривая,

Не предугадана календарём!

2

Есть в мире лишние, добавочные,

Не вписанные в окоём.

(Не числящимся в ваших справочниках,

Им свалочная яма - дом.)

Есть в мире полые, затолканные,

Немотствующие: навоз,

Гвоздь - вашему подолу шёлковому!

Грязь брезгует из-под колёс!

Есть в мире мнимые, невидимые:

(Знак: лепрозариумов крап!),

Есть в мире Иовы, что Иову

Завидовали бы - когда б:

Поэты мы - и в рифму с париями,

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу у богов!

* * *

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух - не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Плящущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!

С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! - Ястрибиную ночь

Бог не пошлёт на мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.

Прорезь зари - и ответной улыбки пропез...

- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Именно это стихотворение, которое в числе других вошло в маленькую книжечку "Вёрст", и которое так глубоко взволновало Бориса Пастернака:

"Дорогая Марина Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше - "Знаю, умру на заре!" – и, был как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыдания...". Письмо, написанное на одном восторженном дыхании 14 июня 1922 года.

Марина, сделав небольшую паузу..., ответила... Началась переписка...

П И С Ь М О.

Так писем не ждут,

Так ждут письма.

Тряпичный лоскут

Вокруг тесьма

Из клея. Внутри - словцо,

И счастье. - И это - всё.

Так счастья не ждут,

Так ждут конца:

Солдатский салют

И в грудь - свинца

Три дольки. В глазах красно.

И только. - И это - всё.

Не счастья - стара!

Цвет - ветер сдул!

Квадрата двора

И чёрных дул.

(Квадрата письма:

Чернил и чар!)

Для смертного сна

Никто не стар!

Квадрата письма.

Дней сползающие слизни,

...Строк подённая швея...

Что до собственной мне жизни?

Не моя, раз не твоя.

И до бед мне мало дела

Собственных... - Еда? Спаньё?

Что до смертного мне тела?

Не моё, раз не твоё.

* * *

Б.Пастернаку

Рас-стояние: вёрсты, мили...

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели,

По двум разным концам земли.

Рас-стояние:вёрсты, дали...

Нас расклеили распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это сплав

Вдохновений и сухожилий...

Не рассорили-рассорили,

Расслоили...

Стена да ров.

Расселили нас как орлов-

Заговорщиков: вёрсты, дали...

Не расстроили - растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

Который уж - ну который - март?!

Разбили нас - как колоду карт.

* * *

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба застится...

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце...

Ты, в погудке дождей и бед -

То ж, что Гомер в Гекзаметре.

Дай мне руку - на весь тот свет!

Здесь - мои обе заняты.

Борису Леонидовичу Пастернаку посвящены М.Цветаевой и цикл "Провода" (Из девяти стихотворений), стихи: "Двое", "Строительница струн, приструню и эту..." и мн. другие...

БОРИС ПАСТЕРНАК:

Определение поэзии

Это - круто налившийся свист,

Это - щелканье сдавленных льдинок,

Это - ночь, леденящая лист,

Это - двух соловьёв поединок.

Это - сладкий заглохший горох,

Это - слёзы вселенной в лопатках,

Это - с пультов и флейт - Фигаро

Низвергается градом на грядку.

Всё, что ночи так важно сыскать

На глубоких купаленных доньях,

И звезду донести до садка

На трепещущих мокрых ладонях.

Площе досок в воде - духота,

Небосвод завалился ольхою,

Этим звёздам к лицу б хохотать,

Ан вселенная - место глухое.

Определение творчества

Разметав отвороты рубашки,

Волосато, как торс у Бетховена,

Накрывает ладонью, как шашки,

Сон и совесть, и ночь, и любовь оно.

И какую-то чёрную доведь,

И - с тоскою какою-то бешенной,

К преставлению света готовит,

Конноборцем над пешками пешими.

А в саду, где из погреба, со льду

Звёзды благоуханно разахались,

Соловьём над лозою Изольды

Захлебнулась Тристанова захолодь.

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье - лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

* * *

ПОЭЗИЯ

Поэзия, Я буду клясться

Тобой, и кончу, прохрипев:

Ты не осанка сладкогласца,

Ты - лето с местом в третьем классе,

Ты - пригород, а не припев.

Ты - душная, как май, Ямская,

Шевардина ночной редут.

Где тучи стоны испускают

И врозь по роспуске идут.

И, в рельсовом витье двояся, -

Предместье, а не перепев -

Ползут с вокзалов восвояси

Не с песней, а оторопев.

Отростки ливня грязнут в гроздьях

И долго-долго, до зари

Кропают с кровель свой акростих,

Пуская в рифму пузыри.

Поэзия, когда под краном

Пустой, как цинк ведра, трюизм,

То и тогда струя сохранна,

Тетрадь подставлена, - струись!

ДВА ПИСЬМА

Любимая, безотлагательно,,

Не дав заре с пути рассесться,

Ответь чем свет с его подателем

О ходе твоего процесса.

И если это только мыслимо,

Поторопи зарю, а лень ей, -

Воспользуйся при этом высланным

Курьером умоисступленья.

Дождь, верно, первым выйдет из лесу

И выспросит, где тор, где топко.

Другой ему вдогонку вызвался,

И это - под его диктовку.

Наверно, бурю безрассудств его

Сдадут деревья в руки из рук,

Моя ж рука давно отсутствует:

Под ней жилой кирпичный призрак.

Я не бывал на тех урочищах,

Она ж ведёт себя, как прадед,

И, знаменьем сложась пророчащим, -

Тот дом по голой кровле гладит.

МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ

Ты вправе, вывернув карман,

Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.

Мне всё равно, чей сыр туман.

Любая быль - как утро в марте.

Деревья в мягких армяках

Стоят в грунту из гумигута,

Хотя ветвям наверняка

Невмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,

Струясь, как шерсть на мериносе.

Роса бежит, тряся как ёж,

Сухой копной у переносья.

Мне всё равно, чей разговор

Ловлю, плывущий ниоткуда.

Любая быль - как вещий двор,

Когда он дымкою окутан.

Мне всё равно, какой фасон

Суждён при мне покрою платьев.

Любую быль сметут как сон,

Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,

Он двинется подобно дыму

Из дыр эпохи роковой

В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв

Судеб, расплющенных в лепеху,

И внуки скажут, как про торф:

Горит такого-то эпоха.

* * *

Не волнуйся, не плачь, не труди

Сил иссякших и сердца не мучай.

Ты жива, ты во мне, ты в груди,

Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз, -

Обоюдный обман обрываем.

Из тифозной тоски тюфяков

Вон но воздух широт образцовый!

Он мне брат и рука. Он таков,

Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его ширь, как письмо

С горизонтом вступи в переписку,

Победи изнуренья измор,

Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озёр

С мозгом гор, точно кости мосластых,

Убедишься, что я не фразёр

С заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,

Наша честь не под кровлею дома.

Как росток на свету распрямясь,

Ты посмотришь на всё по-другому.

ПАМЯТИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Хмуро тянется день непогожий.

Безутешно струятся ручьи

По крыльцу перед дверью прихожей

И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге

Затопляет общественный сад.

Развалившись, как звери в берлоге,

Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга

О земле и её красоте.

Я рисую лесную шишигу

Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме

Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году

Над снегами пустынного плёса,

Где зимуют баркасы во льду.

---------

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой-мильонершей

Среди голодающих сестёр.

Что сделать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.

В молчанье твоего ухода

Упрёк невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет

Тут всё - полуслова и тени,

Обмолвки и самообман,

И только верой в воскресенье

Какой-то указатель дан.

Зима как пышные поминки:

Наружу выйти из жилья,

Прибавить к сумеркам коринки

Облить вином - вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе,

И город в снежной пелене -

Твоё огромное надгробье,

Как целый год казалось мне.

Лицом повёрнутая к богу,

Ты тянешься к нему с земли,

Как в дни, когда тебе итога

Ещё на ней не подвели.

* * *

Любимая, - молвы слащавой,

Как угля вездесуща гарь.

А ты - подспудней тайной славы

Засасывающий словарь.

А слава - почвенная тяга.

О, если б я прямей возник!

Но пусть и так, - не как бродяга,

Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,

Вся ширь просёлков, меж и лех

Рифмует с Лермонтовым лето

И с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,

Как мы замкнемся и уйдём,

Тесней, чем сердце и предсердье,

З а р и ф м о в а л и нас вдвоём.

Чтоб мы согласья сочетаньем

Застлали слух кому-нибудь

Всем тем, что сами пьём и тянем

И будем ртами трав тянуть.

____________________________

[Рона]

Пастернака «Зимняя ночь»

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенье рук, скрещенье ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Февраль.Кривые дороги.

В полях - метель.

Метет большие дороги

ветров артель.

М.И.Цветаева

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен.

Чрез благовест, чрез клик колес

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

Где как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

Б.Пастернак

М.И.Цветаеву и Б.Пастернака тянуло друг к другу, их отношения были уникальными, непохожими ни на какие другие, очень значительными. Они не укладывались ни в какие рамки... Несколько - всегда случайных встреч в Москве, до отъезда Цветаевой. Внезап­ное потрясение поэзией: Пастернака - «Беретами», Цветаевой - циклом «Сестра моя - жизнь».

М.Цветаева в далекой Чехии в полутемной комнате при свете свечи читает:

Ты в ветре, веткой пробующем,

Не время ль птицам петь,

Намокшая воробышком

Сиреневая ветвь.

У капель - тяжесть запонок

И сад слепит, как плес.

Обрызганный, закапанный

Миллионы синих слез.

Моей тоскою вынянчен

И от тебя в шипах,

Он ожил ночью нынешней,

Забормотал, запах.

Всю ночь в окошко торкался,

И ставень дребезжал.

Вдруг дух сырой прогорклости

По платью пробежал

Разбужен чудным перечнем

Тех прозвищ и времен,

Обводит день теперешний

Глазами анемон.

По несколько дней подряд не отрывается М.Цветаева от книжки, с ней на груди просыпается по утру, восклицая: «Я попала под нее, как под ливень. Световой ливень! Ваша книга ожог. Ну вот обожглась и загорелась, и сна нет, и дня нет. Только Вы, Вы один.»

А в это самое время в милой цветаевскому сердцу России пребывает в постоянной счастливой проподнятости Б.Пастернак. Он захвачен звонким, восхищающим резонансом ее рвущегося вперед, безоглядочного вдохновения.

Бузина целый сад залила

Бузина зелена, зелена

Зеленее, чем зелень на чане.

Бузина - значит лето в начале

Бузина - до скончания дней!

Бузина - моих глаз зеленей.

Когда Цветаева читала стихи Пастернака, то ей казалось, что это все ее собственные стихи, А Пастернак в стихах Цветаевой находил подтверждение своим мыслям.

1.Истоки были одни. Развитию таланта того и другого способствовала благоприятная художественная атмосфера. Цветаева и Пастернак с детства наслаждались прекрасной музыкой, любовались полотнами знаменитых художников, преклонялись перед литературой.

2.Поэзия Пастернака заставляет вслушаться, всмотреться, вчувствоваться в мир, но не в коем случае не вторгаться него, чтобы не нарушить существенную гармонию.

А на пожарище заката

В далекой прочерни ветвей,

Как гулкий колокол набата

Неистовствовал соловей.

Земля и небо, лес и поле

Ловили этот резкий звук,

Размеренные эти доли

Бездумья, боли, счастья, мук.

В стихах Цветаевой не было строгой гармонии, напротив был порыв, желание освободиться от окружающих, то, что как раз казалось Б.Пастернаку тайной, загадкой.

Что же делать, певцу и первенцу

В мире где наичернейший сер!

Где вдохновенья хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

в мире мер!?

В этих строчках - жажда жизни. Эти стихи не «льются, а рвутся», они врываются в наше сознание, как свежий весенний ветер.

Пастернаковские размышления о жизни более сдержанные, они философичны:

Гул затих. Я вышел на подмостки,

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси,

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль,

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий

И не отвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь пройти - не поле перейти.

Но для Цветаевой И Пастернака жизнь одновременно и радость и драма.

Больше всего Цветаеву и Пастернака связывает отношение к своему святому ремеслу - к поэзии.

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Но строчки с кровью - убивают,

Нахлынут горлом и убьют.

А вот цветаевские строчки:

Легят они - написанные наспех,

Горячие от горести и нег.

Между любовью и любовью распят

Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век. Добравшись до родной души, поэты готовы отдать душу друг другу. Для них, как всегда, отдать важнее чем присвоить. Они дела-

ют это в стихах и письмах, которые все-таки не могут вместить бес­предельности и интенсивности их чувств.

. «Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше -«Знаю, умру на заре, на которой из двух» - и был, как чужим, перебит волною подкатывавшего рыдания, наконец прорвавшегося...

Простите, простите, простите! Как могло случиться, что, пле­тясь вместе с Вами следом за гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду?

Как странно и глупо кроится жизнь! Месяц назад я мог достать Вас со ста шагов...»

. «Ваша книга - ожог. Та - ливень, а эта - ожог: мне больно было, и я не дула. - Ну, вот, обожглась, обожглась и загорелась, - и сна нет, и дня нет. Только Вы. Вы один. Вы - явление природы. Начи­наю догадываться о какой-то вашей тайне.»

. «Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественное родное предназначение, утренняя дымящаяся моя душа, Марина. Какие удивительные стихи Вы пишите! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Вообще - Вы - возмутительно большой поэт. Я точно это знаю. О, как я Вас люблю, Марина! Так вольно, прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет лучше, легче! Как хочется жизни с Вами! И, прежде всего той ее части, которая называется работой, ростом, вдохновением, познаньем.»

«Недавно у меня был чудный день, весь во имя твое. Не расставалась до позднего часа. Не верь «холодкам». Между тобой и мною такой сквозняк. Как я тебя понимаю в страхе слов уже искажаемых жизнью, уже двусмысленных! Твое сторожкое ухо - как я его люблю, Борис!

Я Вас люблю всю жизнь и каждый день. Вы надо мною, как большая тень,

Как древний дым полярных деревень.

Я Вас люблю всю жизнь и каждый час Все началось - и кончилось без Вас.

Любимая - жуть! Когда любит поэт.

Влюбляется бог неприкаянный

И хаос опять выползает на свет

Как во времена ископаемых!

Давай ронять слова,

Как сад - янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

М.Цветаева и Б.Пастернак были оторваны друг от друга волею судьбы. Горечь разлуки, мечта о свидании - эти мысли пронизывают все стихи, которые они посвящали друг другу.

Засыпает снег дороги, Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Одна в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош.

Ты борешься с волненьем

И мокрый снег жуешь. Деревья и ограды

Уходят в даль, во мглу

Одна средь снегопада Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки

За рукава в обшлаг,

И каплями росинки Сверкают в волосах.

Снег на ресницах влажен, в твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет Остались пересуды,

А нас на свете нет?

" Всегда мечтали о встрече, а были расстающимися - с первого ок­лика, несмотря на поток писем, чувств, надежд.

Рас-стояние: версты, мили...

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали...

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это - сплав,

И не знали, что это - сплав, Вдохновенный и сухожилый...

Не рассорили - рассорили, Расслоили...

Стена да род.

Расслоили нас как орлов -Заговорщиков: версты, дали...

Не расстроили - растеряли.

По трущобам земных широт Рассовали нас как сирот.

Который уж ну который - март?! Разбили нас как колоду карт!

Судьба постоянно разлучала Цветаеву и Пастернака, а вдох­новение, поэзия связывала. И они переносились в другой мир, где были небожителями. Цветаева восклицала в письме: «Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы и на этом и особенно на том свете, который весь уже в нас».

Дай мне руку - на весь тот свет!

Здесь - мной все заняты.

А Пастернак, спустя годы после гибели М.Цветаевой, так и не мог поверить, что ее больше нет, потому что душой она оставалась с ним рядом до его самого последнего вздоха.

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей

Как скопидомной миллионершей

Средь голодающих сестер.

Что делать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть

В молчанье твоего укора

Упрек невысказанный есть

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет.

Лицом повернутая к Богу,

Ты тянешься к нему с земли,

Как в дни, когда тебе итога

Еще на нас не подвели.

Не правда ли, стоит только зазвучать стихам М.Цветаевой и Б.Пастернака и мы сразу ощущаем движение жизни, а в движении жизни стремимся рассмотреть пути вечности, чтобы в конечном итоге через хаос внешних влияний бытия придти к внутренней гармонии души.

[Рона]

"Созвездие: Цветаева – Рильке – Пастернак".

Талантливый австрийский поэт, проникновенный лирик и большой мастер стихотворной формы, Райнер Мария Рильке современным российским школьникам мало известен, разве что как символист. Но Рильке свойственно тонкое понимание природы, он умел рассказать о самых сокровенных и чистых чувствах, и, может быть, поэтому его особенно любили и ценили такие русские поэты, как Марина Ивановна Цветаева и Борис Леонидович Пастернак.

Марина Ивановна Цветаева, воспитанная в русской интеллигентной семье, получившая русское и европейское образование, рано начала печататься. Поэтический язык её первых сборников универсален и включает традиционный набор символов, а композиционная структура и их исповедальность целиком реализуют представление о символистской направленности. Способность «закреплять текущий момент» и автобиографичность стихотворений придают им форму лирического дневника. Об этом открыто говорит сама Цветаева: «Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имён».

Она рано встретилась с непониманием, и об этом говорит в стихах:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти – нечитанным стихам!

Разбросанным в пыли по магазинам,

Где их никто не брал и не берёт,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

В современной европейской культуре не существовало имени, которое могло бы взволновать Марину Цветаеву больше, чем имя Райнера Мария Рильке. Творчество поэта, получившего широкое признание в десятых годах двадцатого века, давно стало для неё так же, как и для Пастернака, эталоном истинной поэзии. Книжечку его стихов она увезла с собой из Москвы, не расставаясь с ней в Праге и Париже. Прошедшей осенью вместе с Пастернаком она пережила беспокойные недели, когда распространился слух о смерти поэта. Из Парижа Рильке уехал в августе 1925 года, Цветаева приехала туда в ноябре – встретиться они не могли.

Отношения Цветаевой и Рильке складывались через переписку, которую можно назвать «роман в письмах».

Стихи Рильке поражают Цветаеву. Восхищённая, она с восторгом говорит о нём уже в первом письме:

«Сен-Жиль-сюр-ви», 9 мая 1926 года

Райнер Мария Рильке!

Смею ли я называть вас так? Ведь вы – воплощение поэзии – должны знать, что уже само ваше имя – стихотворение. Ваше имя не рифмуется с современностью, оно идёт из прошлого или будущего, издалека. Ваше имя хотело, чтобы вы его выбрали (мы сами выбираем наши имена, случившееся всегда лишь следствие). Ваше крещение было прологом в вас всему, и священник, крестивший вас, воистину не ведал, что творил»

Из письма Цветаевой к Рильке:

«Вы – не самый мой любимый поэт (самый любимый – степень). Вы явление природы, которое не может быть моим и которое не любят, а ощущают всем существом, или (ещё не всё!) вы – воплощённая пятая стихия: сама поэзия или (ещё не вся!). Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше её самой – Вас. Речь идёт не о человеке – Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), а о духе Рильке, который ещё больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра. Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на вас, охватить себя во всю даль и ширь. Что после вас останется делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но не преодолеть вас – означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь. Вы – неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придёт после вас, должен быть вами, т.е. вы должны ещё раз родиться. Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же – их изначальное название (и ценность)…»

Земному имени человека Марина Цветаева отводила огромную роль, в том числе и своему имени. Марина – по-латыни значит «морская».

Душа и имя

Пока огнями смеётся бал, душа не уснёт в покое,

Но имя мне бог иное дал: морское оно, морское!

В круженье вальса, под нежный вздох забыть не могу тоски я

Мечты иные мне подал бог: морские они, морские!

Поёт огнями манящий зал, поёт и зовёт, сверкая.

Но душу мне бог иную дал: морская она, морская!

Кто создан из камня, кто создан из глины, –

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело – измена, мне имя – Марина.

Я бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти –

Тем гроб и надгробные плиты…

В купели морской крещена – и в полёте своём –

Непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети

Пробьётся моё своеволье.

Меня – видишь кудри беспутные эти?

Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,

Я с каждой волной – воскресаю!

Да здравствует пена – весёлая пена,

Высокая пена морская!

Рильке привела в восторг цветаевская стилистика. Он скажет ей об этом в одном из июльских писем: «Меня восхищает твоё умение безошибочно искать и находить, неистощимость твоих путей к тому, что ты хочешь сказать. Всякий раз, когда я пишу тебе, я хочу писать, как ты: сказать себя на твоём языке при помощи твоих невозмутимо спокойных и в то же время таких страстных средств. Как отражение звезды, Марина, твоя речь, когда она появляется на поверхности воды и искажённая, встревоженная водою, течением ночи ускользает и возникает снова, но уже на большей глубине, как ты, сроднившись с этим зеркальным миром, – так после каждого исчезновения: всё глубже в волнах!»

Тройственная переписка: Рильке – Цветаева – Пастернак, длившаяся чуть больше года, закончилась со смертью Рильке, а жизнь продолжалась. Борису Пастернаку Марина Цветаева посвятила много прекрасных стихов, а Пастернак посвящал много прекрасных стихов Цветаевой, когда она была жива и когда её не стало. Послушайте их.

Хмуро тянется день непогожий,

Безуспешно струятся ручьи по крыльцу,

Перед дверью прихожей и в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге затопляет общественный сад.

Развалившись, как звери в берлоге,

Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга о земле и её красоте,

Я рисую лесную шишигу для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время, да и труд не такой уж и ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме из Елабуги перенесли.

Торжество твоего переноса я задумывал в прошлом году

Над снегами пустынного плёса, где зимуют баркасы во льду.

Вдохновенность природы влияла на многих. У Марины Цветаевой, как и у Рильке, и Пастернака, природа и судьба человека, природа и судьба родины – частые мотивы. Но особое предпочтение Цветаева отдаёт «рябине».

Красною кистью рябина зажглась.

Падали листья, я родилась,

Спорили сотни колоколов.

День был субботний, Иоанн Богослов.

Мне и доныне хочется грызть

жаркой рябины горькую кисть.

А позже она писала:

Рябину рубили зорькою.

Рябина – судьбина горькая,

Рябина – седыми спусками…

Рябина! – судьбина русская.

Всё, что мы побеждаем, – малость, нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость зовёт борцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого завета нашёл соперника подстать,

Как арфу, он сжимал атлета, которого любая жила

Струною ангелу служила, чтоб схваткой гимн на нём сыграть.

Кого тот ангел побеждал, тот правым, не гордясь собой,

Выходит из такого боя в создании и расцвете сил.

Не станет он искать побед, он ждёт,

Чтоб высшее начало его всё чаще побеждало,

Чтоб расти ему в ответ.

Мне также трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой-мильонершей

Средь голодающих сестёр.

Что сделать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.

В молчанье твоего ухода

Упрёк невысказанный есть…

Рильке умер 29 декабря, в самый канун Нового года. О его смерти Цветаевой сообщил Марк Слоним. Весть эта была тем страшнее, что никаких известий о ходе болезни Рильке до Марины Цветаевой не доходило. Связей с другими поэтами у неё не было, пресса молчала.

Оставшись в этот день дома одна – со спящим сыном, она села к столу и взяла в руки перо. Письменное слово – её спасательный круг в самые тяжёлые минуты жизни – даже тогда, когда нет уже на земле человека, к которому оно обращено! Два письма написаны Цветаевой в эту новогоднюю ночь!

И первое – по-немецки к Рильке: «Любимейший, я знаю, что ты меня читаешь прежде, чем это написано», – так оно начиналось. Письмо почти бессвязное, нежное, странное. Но именно в таком виде, не исправляя и не редактируя, Цветаева отошлёт его Пастернаку, присоединив и отдельное письмо Борису Леонидовичу – первое письмо летнего его запрета на переписку. Лучшие цветаевские произведения всегда вырастали из самых глубоких ран сердца. Седьмого февраля 1927 года была завершена поэма «Новогоднее». Подзаголовком проставлено: «Вместо письма».

Что мне делать в новогоднем шуме

С этой внутреннею рифмой: Райнер умер.

Если ты, такое око, смерклось,

Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.

Значит, длится до пойму при встрече!

Нет ни жизни и ни смерти, – третье, новое…

Мне нравится, что Вы больны не мной

Мне нравится, что Вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не Вами,

Что никогда тяжёлый шар земной

Не уплывёт под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной,

Распущенной – и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится, что Вы при мне

Спокойно обнимаете другую,

Не прочите мне в адовом огне

Гореть за то, что я не Вас целую,

Что имя нежное моё,

Мой нежный, не упоминаете

Ни днём, ни ночью – всуе…

Что никогда в церковной тишине

Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо Вам и сердцем, и рукой

За то, что Вы меня – не зная сами! –

Так любите: за мой ночной покой,

За редкость встреч закатными часами,

За наши негулянья под луной,

За солнце, не у нас над головами, –

За то, что Вы больны – увы! – не мной,

За то, что я больна – увы! Не Вами!

Марина Цветаева,3 мая 1915 года

Никого не будет в доме

Никого не будет в доме, кроме сумерек,

Один зимний день в сквозном проёме

Незадёрнутых гардин.

Только белых мокрых комьев

Быстрый промельк маховой

Только крыши, снег, и кроме

Крыш и снега – никого.

И опять зачертит иней,

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной.

И опять кольнёт доныне

Неотпущенной виной,

И окно по крестовине

Сдавит холод ледяной.

Но нежданно по портьере

Пробежит вторженья дрожь,

Тишину шагами меря,

Ты, как будущность, войдёшь.

Ты появишься у двери

В чём-то белом, без причуд,

В чём-то впрямь из тех материй,

Из которых хлопья шьют.

Борис Пастернак, 1931год.

За книгой

Я зачитался. Я читал давно. С тех пор,

Как дождь пошёл хлестать в окно.

Весь с головою в чтение уйдя,

Не слышал я дождя.

Я вглядывался в строки, как в морщины

Задумчивости, и часы подряд

Стояло время или шло назад.

Как вдруг я вижу, краскою карминной

В них набрано: закат, закат, закат.

Как нитки ожерелья, строки рвутся,

И буквы катятся, куда хотят.

Я знаю, солнце, покидая сад,

Должно ещё раз было оглянуться

Из-за охваченных зарёй оград.

А вот как будто ночь по всем приметам:

Деревья жмутся по краям дорог,

И люди собираются в кружок,

И тихо рассуждают, каждый слог

Дороже золота цена при этом.

И если я от книги подыму

Глаза и за окно уставлюсь взглядом,

Как будет близко всё, как станет рядом,

Сродни и впору сердцу моему!

И надо глубже вжиться в полутьму,

И глаз приноровить к ночным громадам,

И я увижу, что земля – оконце,

Она переросла себя и стала больше

Небосвода,

А крайняя звезда в конце села –

Как свет в последнем домике прихода.

Райнер Мария Рильке. Перевод Бориса Пастернака